Может, где они и есть, а здесь зачем? Тут и так, поглядеть, одни старики да калеки остались.
Сказали, что надо пройти регистрацию и медицинский осмотр. Надо так надо. Чья сила, того и власть. Меня это тоже несколько успокоило. Пока все еще не так страшно. Ну, загнали за проволоку, ну, часовые стоят у ворот, это, конечно, обидно, да потерпеть можно. Пройдешь осмотр и катись за ограду. Тут все знакомо, все, как и в нашем городке, – и площади, и улицы, и домишки возле базара… Какая тут может быть каторга? Вон и трибуна, с которой обычно раздавались призы в дни осенних праздников. Кому за кочан капусты, кому за чистопородного хряка…
У трибуны немецкий офицер в черных перчатках и, видать, доктора, в мятых белых халатах поверх мундиров. Осматривают мужчин, женщин. Щупают мышцы. Легонько стукнув по подбородку, требуют:
– Зубы.
Ни шума, ни спора. Кто-то даже острит:
– Одни яловки да сивые мерины…
И верно, осмотр напомнил мне скотный рынок. Рядом стол с бумагами, за ним писарь новой волостной управы. Он быстро помечает в списках имена, возраст, и очередь разделяют. Молодые, постарше, совсем старики. Сын отделен от отца, жена от мужа. Тут начинают роптать. Громко спросить еще не решаются, но тревога передастся идущим к трибуне. Полицаи покрикивают:
– Молчать! А ну назад! Из порядка не выходить.
Я двигалась впереди тети Кати, держа за руку Алика. Нам еще далеко до стола. Было время прикинуть: пытаться бежать? Не выйдет. За проволокой солдаты с собаками. Обойти как-нибудь писаря и смешаться с толпой стариков? Пожалуй, их отпустят раньше других. Но как быть с Аликом? Как его спрятать, и хорошо бы не разлучаться с Катериной Борисовной… надо что-то придумать… Но что? Пока я гадала, подошел староста.
– Каган! – почему-то делая ударение на втором слоге, он выкрикнул громко и насмешливо. – К столу! Кому в хедер записываться, тому без очереди!
Меня как кипятком ошпарило.
У стола захохотали. Офицер поманил черным пальцем:
– Биттэ! Биттэ!
Я оглянулась на тетю Катю. Она шепнула:
– Не отзывайся.
Но староста ухватил меня за рукав:
– Тебе говорят! – и сильно рванул из порядка.
Я невольно потянула за собой Алика. Мальчик метнулся прямо в колени старосты. Тот отбросил его ногой. Алик упал на траву, вскрикнул. Катерина Борисовна подхватила его, прижала к груди:
– Малого не тронь! Слышь? Глаза выдеру!
Староста даже попятился:
– Твой, что ли, байструк?
– Мой, – твердо ответила Катерина.
Тут зашумели другие женщины. Откуда храбрость взялась… Старосту и разъевшимся бугаем назвали, и спекулянтом проклятым. Грозили ему:
– Погоди, придет и твой край. Не будешь на дитё кулаки подымать.
Конечно, дело тут было не в одном моем мальчике. Видно, староста успел всем насолить. Женщины так наседали, что он позвал полицаев на помощь. Катерина Борисовна с Аликом скрылись в толпе, а меня потащили к столу. Оглянувшись, я не увидела ни сына, ни тети Кати… Пока вели, думала: «Может, я их больше никогда не увижу… Видно, мой край ближе, чем у старосты. Нет мне спасения, и незачем отпираться и скрывать. Плюну сейчас им в лицо и сама скажу, кто я такая. Пусть знают, что Варенька Михалевич никогда не боялась и ни перед кем не унижалась… Такие мы, Михалевичи… а староста назвал меня Каган. Верно назвал, ошибся только, решив, что я еврейка… И вот то, что он ошибся, как бы остановило меня. Ошибся, – значит, не все знает. Значит, можно еще… Словом, появилась возможность какой-то игры. Опасной, рискованной, но все ж кто кого.
У стола возле трибуны писарь, не отрывая глаз от бумаги, спросил:
– Откуда?
Я смело и бойко выпалила, как на уроке:
– Деревня Михалевичи, Заболотской волости, Койпльского уезда.
Назвала место рождения свое по старому административному делению, как до революции. Писарь недоверчиво взглянул на меня белесыми глазами.
– Чтой-то не помню я Каганов в Михалевичах…
– А при чем тут Каган? Я ж Михалевич.
Сама думаю: «Где я видела раньше это лицо?»
Он тоже разглядывал меня, видно, стараясь вспомнить.
– Не Каган, значит? – И покосился на стоявшего рядом офицера. – А зовут как?
– Варвара Романовна…
– И родилась там, и крестилась, в этих Михалевичах?
– А как же, и родилась, и крестилась, можете проверить. Все в церковной книге записано…
Писарь забарабанил пальцами по столу:
– Так-так-так.
Потом вскочил, подтянулся на носках, что-то шепнул офицеру на ухо.
Офицер прохрипел:
– О-о-о! – И улыбнулся мне. – Пауль Михалэвиш? Швестер?
Я почувствовала какую-то ниточку, за которую надо сейчас ухватиться.
– Швестер, родная швестер, а Павлуша мне брудер… Не знаю, где он теперь… Жив ли? Может, вы знаете?
– Прошу вас, пройдите сюда…
Я прошла за трибуну.
Вот мы и встретились… Лучше бы нам не встречаться. В детстве я очень любила старшего брата. Но теперь, когда мне сказали, что он жив и что я могу видеть его, меня это не только не обрадовало, а даже скорей испугало. Ну, просто я не знала, что мне подумать… Откуда здесь Павел? Где он: в лагере или на свободе? Голова закружилась. Хотелось и быстрей увидеть его, и было страшно… Никогда не забыть мне той встречи… Я все помню, каждый жест, каждое слово. Хотя хотела бы позабыть…
Он неторопливо поднялся с узкого, обитого черной клеенкой дивана и пошел ко мне. Каких-нибудь пять-шесть шагов, а так много мыслей успело пронестись в голове… И о том, что не узнала бы брата, встретив на улице. Не потому, что на нем немецкий мундир с какими-то металлическими кубиками на петлицах и значком на рукаве – бело-коричневые цветочки на красном фоне.
Позже такие значки заставляли носить всех белорусов, работавших у немцев. А украинцев – вроде трилистника или трезубца. Я не знала тогда, что это значки националистов, думала, отличие какое, вроде награды…
И об этом подумала, и о том, что Павел постарел, потолстел, усики отпустил. Стал совершенно не похож на крестьянского парня… Конечно, прошло много лет… Может, это и не Павел вовсе, а кто-то другой?.. У Павла были очень красивые глаза, добрые, открытые, как у девушки, а тут что-то чужое… И заговорил он не своим голосом.
– Встретились, слава богу…
Он обнял меня. Поцеловал в щеку.
– Что ты какая-то… Как деревянная? Не рада?
Я смотрела на него, силясь понять.
– Ты, Павлуша?
– Ну я, конечно же я!
– Ты… в плену был? Или…
Павел захохотал:
– Именно «или». Не довезли меня до Колымы… Бежал! Как тот беспризорник с путевкой в жизнь. Вот и стал служащим великого рейха!
Этому все еще не хотелось верить, хотя на нем был немецкий мундир. Но, понимаешь, как-то не укладывалось: и в новом облике был он все же чем-то прежний Павел. Живой, горячий. Он сыпал словами, торопился высказаться, словно боялся, что кто-то помешает. Все говорил, говорил, ничего не объясняя про себя… А глаза становились все злее, все жестче. Он схватил сигарету, зажег, и тут я успела спросить:
– Как же ты… на свою родину?
– Родина? – крикнул Павел. – А что мне дала твоя родина?
Я бросилась к брату:
– Опомнись, Павлуша… Боже мой!
Он снова захохотал, как-то странно всхлипывая.
– Испугалась? – Помолчал, заговорил тише, спокойней, как старший с младшей: – Не бойся, сестренка, тут доносить некому. Ос-во-бо-ди-лись! Все! Алес капут! Их время кончилось, а мы с тобой поживем, поживем еще… Знаешь, я искал тебя. Справки навел… У нас, брат, дело поставлено по-европейски.
Как он сказал, что справки навел, сердце так и покатилось… Что будет с нами? С сыном? Видно, я подумала вслух, потому что Павел тут же спросил:
– Большой хлопец? А где он у тебя? С Каганом прячется?
– Нет-нет… Он со мной, здесь в лагере…