Правление колледжа имело все причины быть довольным мадам Жиленски. Она преподавала с истовым упорством. Негодовала до глубины, если некая Мэри Оуэнс или Бернадина Смит не желали оттачивать исполнение трелей Скарлатти. Для своей студии в колледже она заполучила четыре фортепьяно, и усадила четырех обалдевших студентов исполнять одновременно фуги Баха. Грохот на ее стороне департамента поднялся неимоверный, но мадам Жиленски, казалось, была лишена нервов, и если музыкальную идею возможно постичь с помощью одной только силы воли и стараний, то ничего лучшего Райдер колледжу и желать было нельзя. По ночам мадам Жиленски работала над своей двенадцатой симфонией. Казалось, она совсем не спала; в какой бы час ночи мистер Брук не выглядывал из окна своей гостиной, в ее студии всегда горел свет. Нет, вовсе не ее деловые качества послужили основой возникших у него сомнений.
Конец октября – вот когда он впервые ощутил уверенность: что‑то не так. За обедом у мадам Жиленски он с удовольствием выслушал во всех подробностях ее рассказ о африканском сафари, на котором она побывала в 1928 году. Позже, после полудня, она остановилась у его офиса и застыла в дверном проеме в довольно абстрактной позе.
Мистер Брук поднял взгляд от стола и сказал: «Вам что‑нибудь нужно?»
«Нет, благодарю вас» — сказала мадам Жиленски. У нее был низкий, прекрасный, мрачный голос. «Я тут подумала. Помните метроном? Вам не кажется, что я могла оставить его с тем французским?»
«С кем?»
«Ну, с тем французским, за которым я была замужем?»
«Французом» — мягко поправил мистер Брук. Он попытался представить мужа мадам Жиленски, но его разум воспротивился этому. Он пробормотал, наполовину про себя: «Отец детей».
«Нет же.» — решительно сказала мадам Жиленски. «Отец Самми».
Предчувствие мгновенно вспыхнуло в голове мистера Брука. Глубинные инстинкты зашевелились, предупреждая оставить тему. Но его уважение к порядку, его совесть, потребовали задать вопрос: «И остальных двоих?»
Мадам Жиленски положила руку на затылок и растрепала свои короткие волосы. Лицо ее было задумчивым, и несколько секунд она не отвечала. Потом сказала мягко: «Борис от поляка, что играл на пикколо.»
«А Зигмунд?» Задав этот вопрос, мистер Брук решил вдруг проинспектировать свой стол. Все в строгом порядке — вот сложены стопочкой исправленные работы, вот три заточенных карандаша, вот папье–маше из слоновой кости. Глянув украдкой на мадам Жиленски, он нашел ее в глубокой задумчивости. Взгляд ее метался из угла в угол, брови были опущены, челюсть ходила из стороны в сторону. В конце концов она сказала: «Разве мы обсуждали отца Зигмунда?»
«Нет, отчего же.» — сказал мистер Брук. «Это совершенно не обязательно.»
Голосом, выражающим достоинство и не допускающим продолжения разговора, мадам Жиленски ответила. «Он был моим соотечественником.»
Сказать по правде, мистер Брук не видел разницы. У него не было предрассудков; люди, по его мнению, могли жениться хоть по семнадцать раз и заводить детей даже от китайцев. Но в этом разговоре с мадам Жиленски его что‑то беспокоило. И вдруг он понял. Дети ничем не напоминали мадам Жиленски, однако были совершенно похожи друг на друга, и если они были от разных отцов, то мистер Брук находил подобное сходство поразительным.
Но мадам Жиленски уже закрыла тему. Она застегнула свою кожаную куртку на молнию и отвернулась.
«Именно там я его и оставила.» — повторила она, быстро кивнув. «Ше ля френч.»
Дела в музыкальном департаменте шли как по маслу. Не приходилось больше мистеру Бруку отдуваться, как это было в прошлом году, когда учительница игры на арфе сбежала‑таки с автомехаником. Было лишь странное предчувствие по поводу мадам Жиленски. Он не мог понять, что в их отношениях было не так, и отчего в его чувствах царил такой разнобой. Начать хотя бы с того, что она, будучи великой путешественницей, сдабривала свою речь по поводу и без повода упоминаниями отдаленных уголков мира. Днями напролет она могла ходить, не раскрывая рта, скользя по коридору, засунув руки в карманы куртки, с лицом, погруженным в раздумья. И вдруг, пригвоздив мистера Брука, могла пуститься в долгий монолог, перескакивая с темы на тему, с бесшабашной искоркой в глазах и с горячностью в голосе. Она говорила либо обо всем, либо ни о чем. Но все же в каждом без исключения рассказе присутствовала странность, некая кособокость. Визит Самми к парикмахеру приобретал такой же экзотический оттенок в ее изложении, как если бы речь шла о послеполуденном Багдаде. Мистер Брук терялся в догадках.