– Господи, да кого же она убила? Я ничего не знаю…
– И хорошо, что не знаете. Думаю, вам следует смириться, ехать в свои поместья и дожидаться приговора.
– Что ее ждет?
– В наших законах не предусмотрено, потому не оговорено, что делать с дворянкой, коль она совершила тяжкие преступления. Учитывая признание вашей матушки, а также ее благородное происхождение, суд вынесет более мягкий приговор. Однако в каторжные работы ее сошлют-с. И надолго.
– Боже мой!
Наташа закрыла ладонями лицо, но лишь на мгновение, чтобы не видеть пелену тумана, после которого обычно случается потеря чувств. Нет, она не имеет права потерять сознание, больше граф разговаривать с ней не станет! Наташа сжала ладони в кулачки, не отрывая их от лица, и спросила о том, чему не верила:
– Она сама призналась? Сама?
– Да-с. Как же не признаться, когда тому есть свидетели? А вот причины, по каким она совершила столь тяжкое преступление, Агриппина Юрьевна умалчивает.
– И никак нельзя с ней свидеться?
Светозар Елисеевич молчал, опустив глаза на чернильный прибор и постукивая по нему указательным пальцем. Чистый, удлиненный и отполированный ноготь ударял по малахитовой поверхности, громко цокая. Движение было неторопливым, особенно когда граф поднимал палец. Наташа замерла, почуяв, что сломила сурового вельможу. Она сознательно обращалась к нему не по форме, помня его у себя в имении, когда он шутил за обеденным столом, пел под рояль, а на речке удил рыбу… Неужто это было в ее жизни?
– Я попробую убедить его высокопревосходительство разрешить вам свидание, – сказал наконец граф Трепов. Наташа ахнула и едва в ноги ему не упала, но он недовольно махнул рукой: – Будет вам, не благодарите. Ступайте. Придете завтра за окончательным решением.
Наташа не взяла извозчика – усидеть сейчас на месте не представлялось возможным. Она летела по мостовой, вдыхая мокрый осенний ветер, окрыленная надеждой. Ах, как нужно ей свидеться с матушкой! Она обязательно даст совет, что и как делать, ведь Наташа ничего толком не умеет. Разумеется, она не верила, что матушка способна убить, это все ложь, недоразумение, а вот как из него выйти – предстоит придумать.
Поскольку голова ее была забита мыслями, Наташа не обратила внимания, что за нею едет карета. Едет медленно, ведь как ни торопилась девушка, а лошади быстрее человеческих ног. Не заметила карету и тогда, когда та поравнялась с ней, катясь неторопливо. Шторка на окошке слегка отодвинулась, но кто изучал девушку – Наташа все равно не рассмотрела б, так как некто неизвестный сидел в глубине кареты. Плохо зная Москву, девушка вдруг приостановилась, вернувшись из мечтаний: а куда ж идти? Конечно, нужен извозчик.
– Наталья Ивановна?
Она вздрогнула от неожиданности, услышав приятный мужской голос. Резко обернувшись, прямо перед собой увидела молодого господина с пронизывающими глазами волка.
– Вы не помните меня? – спросил он, улыбнувшись.
– Н-нет, – соврала Наташа, припомнив уроки Ирен Треповой. Да, да, первое, что она хорошо усвоила, это полезность лжи.
– Давеча мы с вами танцевали на балу у Треповых, но вам, кажется, стало дурно, вы убежали…
Наташа впервой вот так свободно разговаривала с незнакомым мужчиной. Не получив от матушки с Ионой наставлений по сему поводу, она не знала, как поступить. Убежать? Это будет дикарством, неучтивостью. Ничего дурного он не замышляет – по всему видно. Впрочем, этот господин не совсем незнакомец, раз Наташа танцевала с ним.
– Простите, я тороплюсь… – нашлась она.
– А я мечтал сослужить вам службу, увидев вас на улице одну. Коль позволите, моя карета к вашим услугам.
О, что за голос у него! Колдовской. Будто обволакивает. Но садиться в карету к незнакомому господину – это уж слишком. У Наташи хватило ума отказаться:
– Благодарю вас, мне недалеко, мсье…
– Хвастовский, мадемуазель, – представился он, слегка наклонив голову. – Анджей Хвастовский. На балу я называл свое имя. Меня представила вам Ирен Трепова.
Да разве она помнит, что было на балу? Иногда ей казалось, что и бала-то вовсе не было, а все приснилось.
– Вы поляк? – спросила Наташа с тем простодушием, которое характеризует барышень из уездов.
– Да, мадемуазель Натали. Вас что-то смущает?
– Вы так хорошо говорите по-русски…
Да, он действительно смущал ее. Но его тон, его учтивость говорили о благородном происхождении и прекрасном воспитании, а его взгляд завораживал, не давая возможности уйти. Однако продолжительность их разговора перешла всякие границы, посему Наташа, извинившись, свернула за угол, где кликнула извозчика. Хвастовский запрыгнул в карету. Из темного угла скрипучий, как несмазанная телега, женский голос приказал Анджею на польском:
– Скажи Юзеку, чтоб за нею ехал.
– Юзя! – крикнул Хвастовский кучеру. – За паненкой!
Ехали молча некоторое время, Анджей с безразличием и скукой смотрел в окно. Наконец тот же голос проскрипел из угла кареты:
– А она недурна.
– Не в моем вкусе, мадам, – протестующим тоном сказал Хвастовский, не удосужившись посмотреть на спутницу.
– Что ты понимаешь в женской красоте… Тебе по сердцу бледные жеманницы, в которых нет естественности, нет искренности. Они глупы и фальшивы, без меры худы, лишены чувств. А Натали Гордеева прелестная девица…
– Простите, мадам, – взглянул он наконец на нее, но закутанная в черный бархат и закрытая вуалью спутница казалась плотной тенью в углу, а не женщиной. – Вы, кажется, забыли, что мужчина я, а не вы. Мне и судить о женских прелестях.
– Ты так думаешь? – усмехнулась его спутница.
Анджей ничего не ответил, лишь скрипнул зубами.
Наташа пыталась отвлечься, брала в руки книгу, да не читалось. Наступали сумерки, она зажгла свечи и пересела к окну. Окна комнаты выходили во двор – обычный московский дворик, так напоминавший задний двор в ее любимой усадьбе под Тамбовом.
Как там чудесно, особенно сейчас, осенью, а какие леса… И комнаты в усадьбе просторные, с огромными окнами, отчего днем много света. Дворня почитала барыню с барышней, и когда они туда приезжали, что за суета начиналась… А летом там рай. В речках вода чистая, прозрачная, белые кувшинки покоятся на поверхности среди круглых зеленых пластинок-листьев. Часами можно любоваться водяным цветком, слепившим глаза белизной. Сколько раз Наташа приносила домой кувшинку, опускала в тарелку длинный стебель, надеясь продолжить любование. Но цветок закрывал лепестки в плотный бутон и уж не раскрывал до самой своей смерти. Во всех имениях холопы матушку любили, потому что она не зверствовала, как другие помещики, и коль наказывала, так не по капризу, а за дело.
Как теперь смириться с потерей всего этого? Наташу пугала бедность. Думы возвращались к матушке, воображение рисовало ужасные картины – тюрьму во всех ее вариациях. То виделась ей Бастилия с подземельями, то темницы Тауэра, а еще омерзительные тюремщики и палачи, пытавшие узников раскаленным железом. Обо всех этих ужасах Наташа читала в книжках и теперь, воображая матушку в одном из застенков, ежилась, молилась богу, чтоб послал он спасение, как посылал узникам из романов, и те успешно осуществляли побег. Вот было бы славно, если б и матушка убежала…
Наташа смотрела сквозь стекло в темноту, и вдруг ее обдал холод не книжного, а настоящего ужаса. Неизвестно откуда, из темной глубины выплыло лицо странного существа, словно его в мгновение ока соткала из воздуха дьявольская рука. Между Наташей и существом расстояние было меньше локтя, разделяло всего лишь стекло, так что она хорошо рассмотрела страшное видение, вперившее в нее два прищуренных глаза. Оттого что не было видно четких границ лица, а запавшие щеки сливались с темнотой, придавая лицу этакую потусторонность, Наташу все больше сковывал ужас, она забыла, что делают в таких случаях. В какой-то момент ей почудилось, будто черты у существа женские, но в то же время они имели мужскую жесткость, властную холодность и… не были живыми. Множество морщин, казалось, испещрили это лицо раньше срока, глаза сверкали молодостью, но сверкали на старом, мертвом лице. Наташе удалось рассмотреть мужскую белоснежную рубашку, мужской сюртук, галстук, завязанный небрежным бантом под подбородком, цилиндр. Так это мужчина? Или все же женщина? Но почему с обликом мертвеца?