Дмитриевский часто веселил нас, в одиночку разыгрывая злободневные сценки и к тому же рассказывал массу анекдотов, многие из которых мы знали и раньше. Иногда выглядел назойливым. Прохор, в противоположность, не сказал за время поездки и трех слов; мы вначале приняли его за немого и ошиблись: где-то посреди Пруссии он с хозяином выпил шнапса, и они на два голоса пели русские жалостливые песни. Мы с Фальконе много рисовали — вместо походных заметок делали походные зарисовки, а Фонтен и Филипп заботились о нас. Как-то я спросила Филиппа, станет ли он поддерживать переписку со своей возлюбленной в Севре; он уставился на меня, как на ненормальную, а потом презрительно выпятил нижнюю губу: «Для чего писать?» — «Для чего пишут письма? Потому что думают друг о друге и хотят знать об их жизни». Но слуга только отмахнулся: «Это ни к чему. У нее муж и дети. Пошалили — и хватит. Бог даст, в Петербурге тоже отыщу себе даму, обделенную ласками мужчины. Мир не без добрых людей». Хорошо жить с такой философией! В доказательство этому беззаботный Филипп иногда играл на своей свирельке.
Кёнигсберг встретил нас и вовсе прохладой — начался октябрь, нам пришлось облачиться в теплые чулки и фуфайки. По приезде к вечеру прогулялись берегом реки и столкнулись с маленьким, чуть ли не карликового роста, господином в парике и с тростью. Он приветственно приподнял треуголку, поклонившись и слегка скривив рот; торопливой походкой двинулся дальше. «Знаете, кто это?» — ухмыльнулся Дмитриевский. «Нет, а кто?» — спросил Фальконе. «Знаменитый философ Иммануил Кант. Слышали о таком?» Мы не слышали, но про случай этот запомнили. И потом не раз хвастались в разговоре: «В Кёнигсберге мы встречались с самим Кантом…», вызывая в собеседниках уважение и живой интерес.
На границе пруссаки долго изучали наши подорожные и осматривали багаж. Дмитриевского заставили заплатить пошлину за картины, которые он вез; лицедей говорил, что уже платил французам при выезде из Франции и показывал таможенные бумаги, но пруссаки стояли на своем и грозили отобрать ценности либо не пустить артиста на родину, и ему пришлось раскошелиться. Наконец проехали. Быстро пересекли княжество Литовское, где никто нам не чинил никаких препятствий, и заночевали в Митаве — это было уже Княжество Курляндское. По-французски здесь говорили плохо, в основном по-немецки, и посредником нашим выступал Дмитриевский. Он на деле оказался очень образованным и начитанным человеком, знал восемь языков и красиво пел. Наше первое впечатление о нем как о попугае и фанфароне окончательно развеялось.
Моросящий дождь шел безостановочно, было холодно и промозгло. Александр подцепил насморк, без конца чихал и не отрывал от лица носовой платок — мы с Филиппом его лечили, но довольно безрезультатно, и решающую роль тут сыграла хозяйка постоялого двора, где мы останавливались: принесла банку с барсучьим жиром и велела растирать больного на ночь; и действительно — сильно пропотев, он поднялся утром как новенький.
Выехали после завтрака 9 октября и уже к обеду прибыли на границу с Россией. Русские пограничники отнеслись к нам вначале без особого пиетета, что-то лопотали на своем языке, рассматривая бумаги, но потом пришел офицер и, узнав, что мы едем по приглашению самой государыни, взял во фрунт. Сразу все заулыбались, засуетились, начали кланяться и вы-называть всяческие знаки внимания. Чинопочитание здесь вообще очень развито; за глаза начальство ругают на чем свет стоит, а в глаза поют дифирамбы и готовы облобызать все места.
В шесть часов пополудни въехали в Ригу. Город был чисто европейский, древний, с маленькими узкими улочками и готическими шпилями храмов. На центральной площади, там, где ратуша, гомонил базар. Создавалось впечатление, что из XVIII века провалились в век XVI или даже в XIV, время тут остановилось, и сейчас начнут жечь еретиков на костре.
Постоялый двор оказался недурен, и, когда доложили о нашем прибытии, неожиданно из покоев появился худощавый господин в военном мундире (лет примерно 35), звонко щелкнув каблуками, он представился: капитан де Ласкари, адъютант Бецкого, прислан шефом в Ригу специально для встречи дорогих гостей, а затем для сопровождения в Петербург и устройства на месте. Объяснил: ни императрицы, ни Бецкого в городе нет — все они уехали по делам в Москву и вернутся нескоро, но работа над памятником не должна простаивать, и ему, де Ласкари, дали полномочия всячески содействовать этому, в случае недоразумений и трудностей обращаться письменно непосредственно к генералу.
По манерам и по акценту можно было понять, что встречавший нас не француз, не испанец и не итальянец (несмотря на приставку «де») — может, португалец? Но сомнения наши развеял Дмитриевский: он сказал, что наслышан о Ласкари от вельможи Мелиссино, тоже грека, — оба дальние родичи, выходцы с какого-то острова в Средиземном море, и вельможа пристроил близкого человечка — поначалу в Морском корпусе, а затем адъютантом у Бецкого.