А когда уже собирались уходить, к нам подошел застенчивый молодой человек, чуть за двадцать, и спросил меня по-французски, сильно заикаясь:
— Мадемуазель Колло, вы не помните меня?
Напрягла память, но не вспомнила.
— Мы с вами виделись, мсье?
— Да, пять лет тому назад в Париже, у мэтра Лемуана. Я приехал к нему учиться, вы же вскоре перешли на работу в Севр.
Что-то смутное мелькнуло у меня в голове.
— Стойте, стойте, вас зовут, как какого-то греческого царя… Гордий, да?
Все кругом рассмеялись. Покраснев, юноша ответил:
— Ну, отчасти. Это моя фамилия — Гордеев, а зовут Федор.
— Вспомнила, действительно. Рада с вами опять увидеться. Как вы поживаете?
— Мерси бьен, не жалуюсь. После Лемуана год еще учился в Италии. А теперь здесь преподаю.
Фальконе сказал:
— Приходите в гости, мы живем в доме у Мишеля, знаете?
— Разумеется, знаю. И спасибо за приглашение. Загляну.
Дома навестила прихворнувшего Александра (он с нами не поехал по причине заболевшего горла и кашля), рассказала ему об этой встрече. Но Фонтен отнесся к упоминанию о Гордееве несколько брезгливо. Проворчал:
— Вроде припоминаю… Мышь серая… мало ли кто учился у Лемуана!.. — А потом насупился: — Ты в него влюбилась?
Я скорчила гримасу:
— Ты с ума сошел? Знаешь ведь, кого я люблю. И любить стану до конца дней моих.
Завернувшись в одеяло, мой дружок тяжело вздохнул:
— Блажь твоя мне известна. Только мэтр на тебе никогда не женится.
— Да, и что?
— Ты готова посвятить себя платонической любви?
— Не твое дело. Всякое случается… мэтр тоже не железный.
Александр закашлялся. А потом, отдышавшись, бросил:
— Если вы сойдетесь тут как муж и жена, я уеду из Петербурга в тот же самый час.
— Ладно, не паникуй раньше времени. Будущее покажет.
Наступало Рождество 1766 года.
Мы еще в Париже говорили между собой про рождественские и крещенские морозы в России, но никто толком не представлял, что это такое. Ужас! Катастрофа! Все кругом белое от снега, дворники чистят улицы, но не успевают за непогодой, лед на тротуарах — очень скользко, печки топятся днем и ночью, все равно во многих помещениях холодно, в городе разводят костры, чтобы грелись солдаты в карауле и бездомные нищие. Люди кутаются в шубы, поднимают меховые воротники. Ездят не на колясках, а в санях, укрываясь медвежьими шкурами. Впрочем, было впечатление, что у русских стужа вовсе не вызывает тревог, — более того, многие довольны, говорят: «Настоящая зима!» А в Неве на Крещение прорубают полыньи, и десятки горожан в них ныряют — вроде как крестятся в Иордане. Впечатление для французов жуткое.
Но, конечно, много и веселого. В доме у Мишеля установили елку, и родители с детьми ее украшали разными игрушками и гирляндами. В ночь перед Рождеством под нее сложили подарки (класть их в башмаки и чулки в России не принято). После посещения церкви — праздничное застолье, вперемежку с песнями и танцами (хоровод вокруг елки), поздравления, пожелания счастья. Больше всех выпил Александр, я не видела его никогда прежде сильно запьяневшим — он вначале впал в немалое оживление, хохотал, чокался со всеми и лез обниматься, а потом резко погрустнел, сел в углу дивана и расплакался, как ребенок. «Что ты, что случилось?» — спрашивала его я. Но Фонтен внятно объяснить не сумел, лишь отдельные фразы передали суть его огорчения: «Мы в чужой стране, и мне одиноко… мама умерла, и никто на свете больше не полюбит меня, как она… лучше в петлю..» Неожиданно голова его упала на грудь, и он захрапел. А проснувшись под утро, ничего не помнил из того, что было вчера, сильно извинялся и обещал, что ни капли больше никогда не выпьет спиртного.
Получили приглашение из французской миссии на прием по случаю Рождества — посетив его, познакомились лично с послом — маркизом де Боссе-Рокфором, симпатичным толстяком, рассыпавшим комплименты мэтру и бессчетное количество раз уверявшим, что всегда, по любому поводу можем мы к нему обращаться и найти поддержку и понимание.