Побывали в гостях у Дмитриевского, познакомились с его женой и детьми, он читал нам монологи из новой пьесы, где ему досталась главная роль, — мы ничего не поняли по-русски, но звучало красиво. А Гордеев посетил нас накануне Крещения и принес в подарок наши портреты, исполненные собственноручно (масло, холст). Я была не слишком похожа, как мне показалось, впрочем, о себе со стороны судить трудно, а зато Фальконе предстал, как живой. Удивление вызывало то, что ведь мы ему не позировали, он писал по памяти — уникальный талант! Мэтр потащил его в свою мастерскую — показать эскизы будущего памятника. Федор долго молчал, осмысляя увиденное, а потом произнес задумчиво, как всегда, заикаясь:
— Хвост вы удлиняете для устойчивости, понимаю. Снизу, зрительно он не будет выглядеть неестественно большим. Но нужна четвертая точка опоры. Трех опор все же маловато.
Замахав руками, Этьен ответил:
— Да куда уж больше! Дело не в опорах, а в литье: грудь коня должна быть тонкая, легкая, круп намного тяжелее, он придаст устойчивость. И четвертая точка излишня. Да и что этой точкой, по-вашему, может быть?
Молодой ваятель оставался в раздумьях:
— Ну, не знаю, право… Ветви, листья…
— Да какие листья?!
— Барабан, доспехи у ног коня… Или вражеские штандарты? Петр одолел всех врагов, и его лошадь топчет их знамена..
— Нет, уж слишком прямолинейно, — возражал мой патрон.
— Может быть, змея?
— Что? Какая змея?
— Символ недоброжелателей императора — змея. Хочет укусить, но не может, Петр одолел ее, как Георгий Победоносец — змея.
Фальконе запнулся. Посмотрел с интересом. Произнес:
— Да? Змея? Мысль интересная… Но пока не очень представляю, как она может виться у ног, да еще и четвертой точкой служить…
Неожиданно Федор попросил:
— Разрешите испробовать мне? Я уже ее вижу, надо только вылепить… Вы не сомневайтесь: я не претендую на гоно-pap или же на часть вашей будущей славы — просто как совет приятеля… Вы не возражаете?
Мэтр расчувствовался, обнял русского и сказал:
— Никаких возражений, мой добрый друг. Был бы только рад! — И потом они в знак дружбы выпили бутылочку красного вина.
Мало-помалу праздники подходили к концу, а морозы — нет. В мастерской Фальконе (той, большой, в полусгнившем дворце), несмотря на две печки, топимые нашими смотрителями, было очень зябко, без перчаток и рукавиц мерзли пальцы, а лепить в рукавицах и перчатках не представлялось возможным. Приходилось неделями бездельничать. А когда из Академии привезли слепок посмертной маски Петра Великого, мы все дружно стали его изучать и зарисовывать.
— А лицо-то небольшое, — говорил Фонтен. — Царь, известно, был высокого роста, а лицо мелкое. Получается — на внушительном теле — мелкая голова.
— Тело не внушительное, — возражал Фальконе. — Да, высок, но не широк, кость некрупная и под стать — голова.
— Но на памятнике он должен быть фигурист, фундаментален, — подсказывала я. — Памятник — аллегория, а не слепок.
— Да, конечно, — соглашался шеф. — Памятник — это символ его личности, необузданности, решительности в действиях. Но портретное сходство тоже должно присутствовать.
— Оживить посмертную маску могут лишь глаза, выражение губ.
— Это самое сложное…
Мы оставили его в одиночестве в малой мастерской (той, что в зале у Мишеля) и не приставали несколько дней. А когда Фальконе разрешил войти и взглянуть, честно говоря, были разочарованы — Петр у него получился слишком высокомерным, чересчур величественным, ледяным, мало обаятельным.
— Ну, что скажете?
Мы молчали растерянно.
Мэтр понял нашу обескураженность и вздохнул:
— Да, я сам вижу, что пока не вышло. Не могу уловить его нерв. Нет в лице живинки.
Я произнесла обнадеживающе:
— Поработаете еще, время позволяет…
— Ах, не знаю, не знаю, Мари, — тяжело вздохнул, — у меня так обычно: если сразу не состоялось, то пиши пропало…
Масло подлил в огонь Мишель. Осмотрев голову Петра, скорчил кислую мину:
— Как-то не похоже, мсье… Это сфинкс, а не Петр. Надо бы свободнее, легче…
Фальконе разозлился:
— Прекратите давать мне советы, мсье. Дело ваше десятое. Мне не интересны ваши суждения.
Клод обиделся:
— И напрасно, мсье. Да, я не художник, тонкостей мастерства не дано мне понять. Но я зритель, зритель! Вы ведь делаете памятник для зрителей, для простых людей, а не для художников. И как зритель я смею рассуждать.