Показали Фальконе. Мэтр обошел модель со всех сторон, изучил вблизи и вдали, сел на стул, задумчивый. Отозвался как-то отстраненно:
— Да, да, пожалуй… Лучшее из того, что можно было придумать…
— Вам понравилось?
— Несомненно.
— Но по вашему тону слышно, что не так, чтобы очень-очень.
— Я не знаю. Я, наверное, сделал бы иначе. Непонятно, как, но иначе. Это ваша Екатерина. И она по-своему впечатляет.
— Не хотите приложить к ней руку мастера?
— Нет, ни в коем случае. Сделаю только хуже.
— Значит, оставим так?
— Так оставим, да. Пусть решают Бецкой и сама царица. Я всецело принадлежу Петру.
Мы с Фонтеном остались в недоумении — радоваться нам или огорчаться. Или двигало Фальконе некое ревностное чувство? Трудно теперь сказать. Памятник Екатерине он воспринимал как чужой. Не хотел ни видеть его, ни слышать о нем. Это была угодливая блажь Бецкого. И осталась таковой до конца.
А весна в Петербурге разгоралась все ярче, снег сошел в какую-нибудь неделю, словно его и не было, только дворники сметали с тротуаров и набережных грязные разводы. По Неве проносились последние льдины. Люди вылезали из шуб, меховых шапок и саней, запестрели цветастые платья и панталоны, и нередко солнышко весело сияло на синем небе. В мае удивили нас белые ночи — было светло, как днем, спать вовсе не хотелось, а хотелось гулять по городу, проникаясь духом весны, обновления, близкого счастья.
Кстати, о счастье. Отношения мои с Фальконе за зиму 1766/67 годов не продвинулись ни на шаг, никаких объяснений, откровенных сцен не случилось — это были просто учитель и ученица, мэтр и помощница, добрые собеседники, по-приятельски расположенные друг к другу. И не больше. И Фонтен по-прежнему оставался только товарищем. Видимо, русская зима заморозила наши чувства. Уподобившись русским медведям, впали мы в любовную спячку. Но снега сошли, и весна вселила в душу робкую надежду на скорое пробуждение…
Дело шло к концу мая — из Парижа поступили новые письма. Брат писал, что у них тепло, словно летом, настроение превосходное, и они с Луизой готовятся к свадьбе, ими намеченной на конец июля; думают съездить в свадебное путешествие на море, дней на десять (значит, финансовые дела у Жан-Жака обстояли неплохо, но решила им подарить к бракосочетанию 1000 ливров — начала откладывать). Замечательное послание получил Фальконе от Лемуана: шеф отправлял ему в Париж небольшую копию своего проекта памятника Петру, и наш общий с ним наставник оказался от фигурки в восторге. Он хвалил идею, эмоциональность замысла, новизну исполнения. И советовал не перегружать монумент бытовыми деталями (как то: достоверной одеждой, обувью, седлом, оружием, головным убором) — аллегория пусть останется аллегорией. Это должен быть образ не столько реального царя, сколько мифа о нем. Петр-молния. Петр-апостол. Петр — призрак, скачущий из прошлого в будущее. И тогда скульптура из унылого надгробья превратится в истинное произведение искусства.
Нас впечатлила эта похвала. Неосознанно мы и сами понимали правоту Фальконе, но теперь его задумка обрела словесное подтверждение с точными аргументами. Лемуан подвел под нее теоретическую базу. Что тут говорить — мастер он и есть мастер, видит зорче, глубже всех нас.
Я сказала:
— А давайте столь высокую оценку нашего учителя мы отпразднуем? И вообще — приход весны, пробуждение природы и чувств — это ли не повод выпить хорошего вина и попотчевать себя вкусностями?
Фальконе и Фонтен живо поддержали меня. Мэтр отправил Филиппа в близлежащий трактир, чтобы заказать холодные и горячие закуски, а потом в винный магазин за своим любимым Saint-Georges-d’Orques, хоть и дорогим, но зато неповторимо бархатистым и ароматным. Мы с Филиппом накрыли стол в малой мастерской у Мишеля. В Летнем саду играл оркестр, и негромкие, но бравурные его звуки залетали в отворенные окна. Фальконе, подняв свой наполненный бокал, произнес:
— Выпьем же, друзья, за нашу удачу в этой странной, но невообразимо симпатичной России. Петр Первый отражает ее во всем — мощью, энергией, первобытной необузданностью и суровостью, доходящей до жестокости, вместе с тем детской доверчивостью и лиризмом; Петр мудр и странен; он одновременно и ясновидец, и безумец; такова и Россия в моем представлении. Памятник Петру — это образ России. Вздыбленной и неукротимой. Мы должны довести монумент до отливки. А когда его установят в Питере, это будет самый счастливый день в моей жизни. За триумф наш, мои дорогие!