Переехали мы в июле 1767 года. Лето в Петербурге было довольно жаркое — не такое, конечно, как в Париже, но при всем при том больше напоминало лето, нежели весну. Мучили комары. Город возведен на болотах, и, хотя топь ушла, комары остались. К счастью, эти твари, как и клопы, не кусали меня совершенно, свойство моего организма — отгонять от себя разную летающую и ползающую нечисть (видимо, я такая же ядовитая, как они?), но зато Фальконе и особенно Фонтен постоянно ходили в красных пузырях и неистово скреблись, словно у них развилась чесотка.
Новое жилище, разумеется, было не таким комфортным, как покинутый нами особняк купца, — стены и перегородки деревянные, наспех поклеенные обои с безвкусным рисунком, не паркет, а доски, никаких ковров, занавески ситцевые. У меня в комнатке не имелось ни комода, ни шкафа для белья — всю одежду приходилось развешивать на крючки и самой купить небольшое зеркало. Вместо масляных ламп зажигали вечером сальные свечи.
Чистоту и порядок в доме (в мастерской заодно) ревностно поддерживали муж и жена Петровы. Он, отставной поручик, выглядел лет на шестьдесят, весь седой, маленького роста с носом-пупочкой и живыми глазками. И она под стать ему — только круглая, как бочонок, и такая сдобная, словно ситник. Хорошо готовила и без счета угощала нас пирогами и пышками. Оба бездетные, относились к нам по-родительски, видимо, считая, что французы вообще и в пределах России в частности — точно дети малые и нуждаются в бытовой опеке. Мы же принимали их услуги с благодарностью.
Пил Петров (Алексей Игнатьевич, говоря по-русски) исключительно по праздникам и не напивался, но при этом пускался в пляс; танцы его были очень резвые — с посвистом, притопами и прихлопами, криками «эге-гей!» и в конце с обязательной присядкой; а когда шел в присядку, то подбрасывал ноги высоко и тянул носочек в сапоге; почему он не падал, будучи в подпитии, оставалось загадкой.
В целом жили скромно и мирно. Заходили к Петровым на самовар и пытались вести беседы, но, поскольку он изъяснялся по-французски с трудом, мы же с трудом по-русски, выходило это довольно весело. Алексей Игнатьевич говорил примерно так:
— Сильвупле, пардон, конечно, экскузе-муа, но хотел бы интерессё, мсье Фальконе, пуркуа французы едят лягушек?
Ничего не поняв, Этьен спрашивал меня, что он хочет. Я переводила. Мэтр смеялся и подкалывал его в свою очередь: как можно есть жир свиньи, положенный на ржаной хлеб, да еще заедать им разбавленный спирт, называемый водкой, вместо вина?
Отставной поручик с сожалением смотрел на безмозглого чужестранца и отвечал, что без сала, водки и черного хлеба русский человек жить не может, как без воздуха, и, лиши его этих продуктов, он либо сразу сдохнет, либо деградирует, став французом, заедающим вино лягушачьими лапками. Я переводила. Фальконе хохотал, и они примирялись, дружно поедая курники и рыбники, испеченные мадам Петровой.
Экспедиция за камнями для пьедестала не дала нужных результатов: обнаружили только два здоровенных валуна возле Ораниенбаума, да и то негодного качества. Де Ласкари рвал и метал, а когда успокоился, быстро сколотил новый рейд в окрестности Кронштадта — там нашли приличную скалу, но не представляли, как ее доставить в Петербург: по земле не дотащишь, а на море перетопит все имеющиеся суда, В этой неопределенности и окончилась осень 1767 года.
Из Парижа получила письмо от брата — бракосочетание совершилось достойно, было 17 человек гостей, в том числе и его хозяин — мсье Кошон, подаривший молодоженам 500 ливров; новобрачные съездили на море, правда, на неделю всего — больше не позволяли средства и дела в магазине, а вернувшись, поселились на съемной квартире неподалеку от работы Жан-Жака. Судя по восторженному тону послания, он был счастлив. Я порадовалась за него искренне. Пусть хоть кто-то в нашей семье обретет домашний покой. Обо мне говорить не приходилось — я была счастлива с Фальконе и несчастна одновременно, потому что, с одной стороны, мы любили друг друга, наслаждались близостью, но с другой — вечно держали свои чувства в тайне, и такая неопределенность ранила мое сердце. Время шло, мой Этьен не молодел, да и мне пора бы сделаться уже матерью, но условия наши не давали даже мечтать об этом.
Рождество отпраздновали шумно, без конца ходили в гости к новым нашим русским знакомым, многие посещали нас, а в начале января 1768 года де Ласкари принес радостную весть: государыня императрица едет в Петербург.