— Вероятно, и мы так поженимся когда-нибудь…
— Неужели? — вырвалось у меня. — Ты решишься?
— Дело не в решимости. — Мэтр вздохнул. — Просто памятник занимает нынче все мои мысли. Доведу до ума, и потом сразу под венец.
— А ребенок пусть пока рождается незаконным?
— Да, ребенок, ребенок, — вспомнил скульптор. — Я, конечно, ребенку рад, это дар Божий, но теперь, честно говоря, так не вовремя… Ну, посмотрим, посмотрим. Не печалься, дорогая Мари. Ты же знаешь меня. Я человек честный, не оставлю тебя ни с чем, да еще и с младенцем на руках. Просто потерпи. Все в свое время.
— Хорошо, потерплю, пока есть силы.
Что я могла еще сказать? Я любила его больше жизни. И готова была смириться со всеми чудачествами гения.
Свадьба закончилась на веселой ноте, новобрачные отбыли на Большую Морскую, а мадам Вернон осталась переночевать у Филиппа. Гости расходились сытые, пьяные и довольные. Только я всплакнула в темноте, лежа поздно ночью у себя в комнате. Чувствовала счастье и несчастье одновременно. Да бывает ли вообще идеальное счастье — без тревог, без грусти? Даже в самые счастливые дни понимаешь, что твоя радость и твоя удача суть конечны, что и сам ты конечен, и конечность твоего бытия вызывает страх. Да, душа бессмертна, но зато тело бренно. Сердце — это часть тела, и оно болит в ожидании остановки.
Но недаром русские говорят: утро вечера мудренее. Встав 12 сентября поутру, я уже пребывала в хорошем настроении, и ночные мои тревоги улетели прочь. Надо было дальше жить, и творить, и любить.
В октябре Екатерина II, возвратившись из Царского Села, пригласила меня к себе. Встреча была назначена на десять утра, я отправилась в экипаже, присланным Бецким. (По контракту, за Фальконе закреплялась карета, но на деле определенной кареты не было, каждый раз он писал ходатайство к де Ласкари, капитан без особой охоты направлял нам любую, бывшую в тот момент в его распоряжении.) Накануне я почти не спала, приводя в порядок свой туалет — чепчик, платье, туфли, перчатки и проч. Кровь стучала в висках. Что императрица предложит мне? Как себя вести в ее присутствии? Отчего позвали только меня одну?
Зимний дворец поражал своим величием и мощью. С Дворцовой площади я попала внутрь. Там была лестница, у которой, словно статуи, неподвижно стояли чернокожие лакеи. Пахло какими-то благовониями. И едва ли не каждую дверь охраняли караульные с саблями. Зеркала, позолоченные рамы, гобелены, картины, золоченые канделябры, люстры, росписи потолков, под ногами паркет и ковры, — все это потрясало воображение. Сразу чувствовал себя маленькой пылинкой в этом царстве великолепия.
Мне навстречу вышла статная дама в очень дорогом платье и высоком белом парике. Обратилась ко мне по-французски:
— Бонжур, мадемуазель Колло. Рада видеть вас. Разрешите представиться — фрейлина ее величества Анна Михайловна Волконская. Мне поручено проводить вашу милость в покои императрицы.
— Мерси бьен.
Мы пошли через ряд комнат, где сидели на диванах и стояли у окон, и бродили взад-вперед какие-то люди, большей частью в париках и расшитых камзолах; я не удержалась и спросила:
— Кто они и чего хотят?
Анна Михайловна снисходительно улыбнулась:
— Одного хотят — лицезреть ее величество, обратиться с просьбой, обратить на себя внимание. Я не знаю половину из них. Половину из них никогда не пустят к императрице. Но они питают надежду.
— Как же они сюда попали, если никому не известны?
— Отчего «никому»? Каждый кого-то знает из окружения государыни и по доброй воле знакомого или же за деньги смог пройти во дворец. У монаршего двора свои тайны.
В окнах мелькала Дворцовая площадь. Мы прошли, по-видимому, спальню, так там стояло огромное ложе под балдахином, и свернули налево — в кабинет. Первыми нас встретили две собаки — шпиц и левретка: не облаяли, тщательно обнюхали, заглянули в глаза и приветственно помахали хвостиком. В кабинете были только дамы — пять или шесть, исключение составлял Бецкой, восседавший у ширмы в глубине, с книгой на коленях. Сбоку был камин, но не топленый — на дворе еще не ударили холода. Мальчик-арапчонок в белом парике убирал с блюда очистки апельсина и яблока.
Государыня сидела в кресле у стола, уставленного письменными принадлежностями, перед стопкой бумаг, и читала верхнюю из них. Подняла глаза и приветливо улыбнулась:
— Доброе утро, милое дитя. Как вы поживаете? Как дела у мэтра Фальконе?
Поблагодарив, я ответила, что, слава Богу, все идет нормально, и большая модель была бы уже готова, если бы мсье Этьена не раздражали звуки стройки поблизости.