Генералу Бецкому подали бумаги — протоколы голосования — и перо с чернильницей. Он их подписал и, поднявшись, провозгласил нас с Этьеном избранными академиками.
Первым ответное слово произнес Фальконе. Говорил по-французски. Поблагодарив академиков за оказанную честь, заявил, что счастлив находиться в России и внести свой посильный вклад в русскую монументалистику; вскоре, заключил он, будет им закончена модель памятника Петру в натуральную величину, и просил всех желающих посетить нашу мастерскую, чтобы выразить свое мнение, замечания и пожелания.
Наконец позволили выступить и мне. Я сказала по-русски:
— Господа, мадам и мсье, господин Президент! Не могу передать вам радость мою. Только себе представьте: стать первой женщиной-академиком — первой и в России, и во Франции! Женщин-художниц вообще мало, а уж скульпторов вовсе нет. Тем почетнее для меня это звание. Для меня, девушки из парижских низов. Мой отец был простым башмачником. Уважаемым, талантливым, но ремесленником. Не хотел, чтобы я училась рисованию. Только после его кончины и стараниями мадам Дидро я попала в мастерскую мэтра Лемуана, а затем и к Фальконе. Им спасибо большое за отличную школу и за то, кем я стала. Вознеслась из сапожной мастерской в академики, в круг внимания русской императрицы. Обещаю не посрамить доверия — и ея величества, и вашего.
Может быть, я сказала на самом деле не так гладко и красиво, как сейчас написала, а тем более что владела русским не совсем еще свободно, но по сути передала верно. Все мне хлопали и кивали доброжелательно.
А потом состоялся торжественный обед в нашу честь, где Бецкой присутствовал только в самом начале, а затем, сославшись на важные дела во дворце, уехал. Без него стало непринужденнее и уютнее. Из предложенных русских блюд мне особенно понравилась сочная баранья котлетка с гречневой кашей. (Боже, я совсем становилась русской — полюбила рассыпчатую гречку!) На десерт давали кофе с бисквитами.
А в конце ко мне подошел скульптор Федор Гордеев — тот, что лепил для памятника Петра змею, — и, стесняясь, заикаясь, преподнес небольшую картину в золоченой рамке — мой портрет. Я расчувствовалась и, благодаря, попросила его разрешить мне обнять его по-братски. Он зарделся и сказал, что, наверное, в данных обстоятельствах вряд ли это уместно, и всего лишь поцеловал мне руку. Я сказала:
— Мэтр и я, мы теперь работаем над эскизом головы Петра, каждый порознь, чтобы выбрать потом лучший вариант.
Не дадите ли мне какой-нибудь совет? Очень меня обяжете, если заглянете в нашу мастерскую в самое ближайшее время.
Федор поклонился:
— Загляну непременно. Благодарен за честь, мадемуазель.
Так закончился этот дивный день.
А работы в Конной Лахте по зиме не только не прекратились, а наоборот, лишь ускорились. Почва на болоте промерзла, и по вырубленной просеке стало легче доставлять к месту будущей операции стройматериалы. Возводились казармы, избы, склады — для солдат и работников-землекопов, плотников, каменотесов. В то же самое время в Петербурге, в мастерских, где обычно отливали пушки и ядра к ним, начали изготавливать бронзовые шары и медные желоба для перемещения камня.
В первых числах марта (чуть ли не сразу после нашего избрания в академики) Фальконе умчался в Лахту, чтоб начать обтесывать камень. Дело в том, что валун по своей конфигурации находился вроде на боку — по сравнению с тем, как он должен был впоследствии встать под памятник; а поэтому представлялось разумным в этом положении обтесать его будущее основание, прежде чем скалу перевалят на транспортировочную платформу. И вначале дело шло отлично, по намеченному плану, но внезапно вмешался Бецкой: передал через де Ласкари, что императрица запрещает любые каменотесные работы до доставки валуна в Петербург. Слава Богу, что успели выровнять хотя бы будущее основание.
Вскоре была готова и платформа. Укрепили ее вбитыми в почву столбами, подвели брусья-рычаги для переворота скалы. Все приготовления были готовы к 12 марта, и почти 400 рабочих и солдат стали рычагами с одной стороны раскачивать и толкать бок валуна, а с другой — обеспечивать этому движению устойчивость. Понемногу камень встал на естественное ребро, замер и со всей своей мощи опрокинулся обтесанным основанием на платформу. Фальконе рассказывал, что земля при этом даже вздрогнула. Но переворот совершился благополучно — будущий пьедестал не раскололся, брусья выдержали его тяжесть, и никто из мастеровых не пострадал.