Я переносила беременность в целом хорошо, тошнота, свойственная первым месяцам, вскоре прошла, и врачи, наблюдавшие меня, говорили: все идет своим чередом. Иногда заходила в храм (а точнее, в зал, где отец Жером вел католические службы) и молилась у статуи Пресвятой Богородицы — я просила у Нее милости, помощи в появлении малыша. Думала назвать его, если родится мальчик, Полем, если девочка — Катрин. И надеялась, что ее величество не откажет мне стать воспреемницей своей тезки, или его высочество Павел Петрович — своего, даже пускай заочно, без присутствия на крещении.
Но, как видно, Дева Мария гневалась на меня за что-то. Может быть, за то, что мы с Этьеном были не повенчаны? И фактически жили во грехе?
По расчетам, роды должны были случиться в январе 1771 года. И уже в ноябре доктор слышал в стетоскоп сердцебиение младенца. А потом, ближе к Рождеству, вдруг сказал, что не слышит. Как же так? Быть того не может! Плод еще накануне ворочался и толкался в животе! Начались срочные обследования, даже собирали консилиум. Вывод: надо делать кесарево сечение. Если ребенок жив, пусть родится семимесячным, выходить таких удается. Если плод замер, то тем более надо спасти организм матери.
Операция прошла 21 декабря. Было очень больно и страшно. Я теряла сознание несколько раз, но меня приводили в чувство. Маленького мальчика извлекли быстро, а заставить его дышать не сумели — он, скорее всего, умер еще в утробе. Господи, помилуй! Чувствовала муки нестерпимые.
Провела потом в постели и Рождество, и Крещение, начала подниматься только в феврале. Швы срастались плохо, было нагноение, новая операция… В результате я все-таки поправилась, но врачи сказали, что, по-видимому, больше детей мне иметь не суждено — слишком большие травмы матки…
Емельяна Хайлова я впервые увидела в марте или апреле 1771 года — он пришел в нашу мастерскую, чтоб увидеть гипсовую модель памятника не глазами зрителя, как год назад, а глазами будущего отливщика.
Вот его портрет: небольшого роста крепкий мужичок, волосы и борода рыжевато-сивые, а глаза зеленые. Настоящий русский богатырь из фольклора. Изумительной белизны зубы (не курил), правда, голос глуховатый.
Был потомственный литейщик: Михаил Хайлов, его отец, почитался одним из лучших мастеров Монетного двора. Сын же пошел в литейщики Арсенала. Назывался «сверлильных дел мастер» — мог филигранно высверливать жерла пушек. Мастеров на Пушечном дворе было только два — и один из них Хайлов, под его началом трудились 350 человек мастеровых. Лет имел примерно пятьдесят. Я потом познакомилась и с его женой, славной женщиной такого же возраста, а детей им Бог не дал.
Усадили его за стол, угостили обедом. Ел он неторопливо, как и всё, что ни делал, с осознанием собственного достоинства и силы, вроде говоря: да, мы из простых, но не лыком шиты, цену себе знаем.
Разговор, конечно, зашел о будущей работе. Емельян (это русский аналог французского Эмиля) так сказал:
— Помещение для отливки стоят неверно. Без предосторожностев. Иногда от расплавленного металла лопаются патрубки. Ежели такое случится, бронза хлынет литейщикам под ноги, перегубит всех. Надо делать защитные бортики. И рецепт бронзы подбирать особо. Ведь должон стоять не одно столетие. Непогода, снег, дождь, летом — солнце. Об усталости металла подумать. Тут работ непочатый край.
Долго потом обсуждал с Фальконе. И они договорились посещать друг друга чуть ли не ежедневно — мэтр станет ходить на Пушечный двор для участия в отливке орудий, Хайлов — к нам, на строительство литейной мастерской и на опыты по созданию нужного сплава. Привлекли Поммеля — он ходил в подмастерьях у Эрсмана и имел определенные навыки литейщика.
Шарль Поммель представлял собой человека флегматичного и невозмутимого. Выше среднего роста, полный, розовощекий, как наливное яблочко[9], и с чудовищным аппетитом. Ел безостановочно. Поглощал такое количество продуктов, что один обеспечивал выручку съестной лавки. А наевшись, спал. Это было перманентное его состояние; сон — еда — сон. Но советы по отливке давал дельные.