Мы, признаться, выдохнули с облегчением: разумеется, рады были бы приютить у себя великого мыслителя, но тогда несли бы ответственность за его комфорт, стол, чистоту одежды и прочее, а теперь освобождены от этих проблем; и к тому же не надо переселять Пьера — тоже немаловажно. Посетил нас ученый день спустя — в тот момент, как Екатерина и Павел отбыли знакомиться с дармштадтскими гостями.
Встретили ученого на крыльце, выйдя к нему навстречу. Он сбежал со ступенек кареты легко, быстро, вроде бы ему и не шестьдесят, а сорок. Да и внешне поменялся за эти годы не слишком — все такой же поджарый, энергичный, с доброй улыбкой на лице. Обнял Этьена крепко и поцеловал мне руку. Сделал комплимент: «Ваша красота, Мари, только прибывает с годами. Очарован вами вдвойне». Познакомился с Пьером и проследовал в наши апартаменты. Сели в столовой, выпили кофе. Мсье Дидро сказал:
— Сутками пропадаю во дворце. Государыня в восторге от визита моего и Гримма и не хочет с нами расставаться ни на минуту. Обсуждаем тысячи вопросов. Ах, какая мудрая женщина! Повезло России на такого правителя! Нет, конечно, мы знаем вековую отсталость русского общества — реформировать эту махину невероятно сложно, сила инерции велика снизу доверху, — но ведь вам, друзья, тоже представлялось нереальным перевезти из леса Гром-камень для пьедестала, а ведь привезли же! Так и здесь. Бог в помощь.
Впечатление его о России, о Петербурге:
— И страна, и город Петра противоречивы, как и сам Петр. Варварство соседствует с европейским фасадом. Блеск дворцов и ужасная нищета простого народа. Да, во Франции тоже велик разрыв между роскошью аристократии с духовенством и весьма скромным житьем простолюдинов. Но среди последних нищеты меньше, разве что в трущобах. А с другой стороны, русские бесхитростны в своей массе, более открыты душой, чем наши. Могут последнюю рубаху отдать другу. И за это простосердечие я их люблю.
О дорогах, о путешествии:
— Но дороги ужасны. Чуть отъехал от Петербурга — никаких дорог нет практически. Пыль и грязь. Главное, все подряд ругают эти дороги, но никто их не строит по-настоящему. То есть, говорят, строят, только деньги, выделенные на стройку, исчезают в чьих-то карманах. Ужас. А морское наше плаванье было грандиозно. Совершенно без качки. Только напоследок застряли в Ревеле, так как шел сильный дождь, волны поднимались большие, и мсье Разумовский не решился рисковать самочувствием августейших особ.
О немецких принцессах и их матери:
— Герцогиня Дармштадтская — милая дама, образованная, начитанная, но, признаться, эти знания не пошли ей впрок. Часто судит и рассуждает, как простая кухарка. И скупа до невероятности. Держит дочек в черном теле. Старшая, Амалия, самая разумная и невозмутимая. Думаю, она была бы лучшей партией цесаревичу, усмиряла бы его страсти. Но не знаю, не знаю. Средняя, Вильгельмина, очень походит на мать — крайне расчетлива, вспыльчива и груба. Я бы в такую не влюбился, даже несмотря на ее привлекательность и молодость. Младшая, Луиза, слишком еще юна: ей всего шестнадцать, и она, по-моему, еще в куколки играет. Но лицо самое приятное из всего этого курятника. Может быть, и с ней цесаревич был бы счастлив, если б воспитал по собственному желанию. Словом, на его месте я бы в первую очередь обратил свой взор к старшей, во вторую очередь — к младшей, но никак не к средней. Кстати, ее величество тоже так считает: Разумовский рассказал царице о наших с ним общих впечатлениях. Но она не хочет навязывать сыну свое мнение, говорит, пусть он сердцем выберет сам.
О погоде и русской кухне:
— Странная погода в этом Петербурге. Солнце светит, жарко, через пять минут — облака и дождь. А еще через десять — снова солнышко. Не понятно, как одеваться. И еда местная меня удручает. Чересчур груба для моих кишок. Обострился колит, вынужден все время пить лекарства. Если так пойдет и дальше, протяну в России не больше месяца и уеду на родину: помирать из-за этой стряпни я не собираюсь.
После кофе и разговоров посетил мастерскую Этьена, где стояла большая модель памятника Петру. Долго ходил вокруг, приближался, отступал, рассматривал. Наконец, повернул лицо к нам; мне показалось, даже косоглазие его в то мгновение было не заметно. Произнес с чувством:
— Это превосходно. Ни на что не похоже. Мне мсье Лемуан, разумеется, показывал маленькую копию, мы ее одобрили, как вы знаете, но в натуре — совершенно иное впечатление. Сила, мощь! Ярость, натиск! Ухватили в Петре главное. Бешеный напор, все сметающий на своем пути. Вместе с тем — величавость и монументальность. Браво, браво, дорогой Фальконе! Если памятник будет установлен как ему положено, вы войдете в историю. Мы с мсье Лемуаном не ошиблись, протежируя вас. — И от всей души обнял мэтра. А потом взглянул на меня: — Это правда, мадемуазель Мари, что портретное решение было ему подсказано вами?