— Запросто. Он вообще суров и не терпит никаких вольностей. Всё должно быть, как им велено. Но когда отдыхает, если выпьет, то совсем другой человек — шутит сам и смеется шуткам других.
— Много у него учеников?
— Ныне вместе со мной четверо. В прошлом же — и не сосчитать, воспитал едва ли не четверть нынешней Академии художеств.
Мы подошли к красивому трехэтажному дому с большими окнами, убранными решеткой.
— Как тюрьма, — сказала я.
— Что с того? — сморщился Фонтен. — А зато надежно. К мэтру раза три залезали грабители, воровали картины из его коллекции и мелкие скульптуры, и пришлось обезопаситься.
Поднялись на второй этаж, позвонили в двери. Лемуан открыл сам и смотрел на нас, уперев руки в боки (был он без парика и, как выяснилось, совершенно лысый):
— Ну-с, явились — не запылились. На часы смотрели? — И постукал пальцем по циферблату своего карманного хронометра. — Две минуты девятого. Две минуты! Черт знает, что такое. Говоришь им, говоришь — как об стенку горох. Обещал выгонять за опоздание — вот и выгоню.
Я пробормотала:
— Ах, мсье Жан-Батист, это все по моей вине — задержала мсье Александра, спрашивая дорогу. Без меня он не опоздал бы.
Но Фонтен опроверг мою версию:
— Нет, мсье, вся вина целиком на мне: начал ей хвалить по дороге вашу милость и настолько разошелся, что забыл про время.
Лемуан проворчал, но уже не так грозно:
— Охламоны. Глупые растяпы. Радуйтесь, что я сегодня добрый. И прощаю на первый раз. Но потом задержитесь снова — точно спущу с лестницы. Проходите.
В светлой и чистой мастерской там и сям расставлены были статуэтки, статуи, головы, торсы, руки и ступни — что-то из гипса, что-то из глины, что-то из мрамора. За мольбертами два ученика, в целом одетые, как Фонтен, только без шапок и курток, рисовали третьего, полуобнаженного, лишь с набедренной повязкой ниже талии. Все таращились на меня с любопытством. Мэтр сказал:
— Кавалеры, представляю вам новую мою ученицу — Мари-Анн Колло. Будет она трудиться наравне с вами. Но предупреждаю: кто ее пальцем тронет и тем паче — примется строить куры — сразу шею тому сверну, так и знайте. Никаких шашней и амуров у себя в мастерской я не потерплю. Точка. А теперь — работаем, работаем, нечего прохлаждаться.
Я, как все, получила мольберт-подставку и бумагу с грифелем. Несколько минут изучала модель, а потом наметила контуры будущего рисунка. Начала творить не спеша, чтоб не выглядеть самонадеянной дурочкой, и к обеденному времени только успела проработать голову и шею.
Где-то в час пополудни двое слуг внесли в мастерскую стол и накрыли трапезу. Лемуан разрешил нам прерваться и перекусить. С нами не садился и, пока мы ели, медленно прохаживался возле наших мольбертов.
Александр Фонтен спросил, управляясь ложкой:
— Как вам здесь у нас, мадемуазель Мари?
Я ответила, улыбнувшись:
— Да пока еще не пришла в себя, честно говоря. Нужно время, чтобы пообвыкнуть. Если мьсе Жан-Батист стразу не прогонит…
Он услышал и отозвался:
— Сразу не прогоню, не переживайте. Для начала очень недурно. Мелкие детали мы обсудим отдельно. А пока продолжайте в том же духе.
— Мерси бьен, мсье, — потупилась я.
Молодые люди посмотрели на меня с уважением, а Фонтен прокомментировал:
— Никого из нас так не поощряли в первый день! Далеко пойдете.
Я смутилась еще больше.
Всю вторую половину дня мы заканчивали рисунки, а потом мэтр два часа скрупулезно разбирал каждую работу. Вышли на улицу в половине шестого вечера, еле переставляя ноги. А ведь завтра к восьми утра надо было снова бежать в мастерскую, без опозданий. Голова кружилась.
С Александром шли до Люксембургского сада, а потом расстались — я свернула налево, в сторону улицы Старой голубятни, а Фонтен отправился прямо, к своему городку Гренелль, где он обитал с матерью и двумя сестрами. На прощанье поклонился и сказал, что был рад нашему знакомству. Я сказала, что тоже. Но в душе решила — это просто друг, ничего больше, не герой моего романа.
Дома свалилась на кровать и мгновенно заснула, даже не допив молока, оставшегося от завтрака.
Первые полгода постигала азы классического рисунка и лепки. Получалось хорошо не всегда, Лемуан подмечал каждую ошибку и серьезно критиковал, я печалилась, иногда даже плакала, только не при всех, а скрываясь в туалетную комнату. Но успехи тоже были, и от добрых слов наставника мне хотелось прыгать и танцевать, словно маленькой девочке. Александр Фонтен неуклюже пытался за мной ухаживать, но настолько робко, что сердечные наши отношения не продвинулись с первого знакомства ни на шаг (разве только перешли на «ты»).