Ждать пришлось недолго: государыня возвратилась из Царского Села отдохнувшая, жизнерадостная и ничтоже сумняшеся согласилась с Фальконе и компанией — лить недостающую часть, даже выделила деньги из собственных средств. Недоброжелателям оставалось только замолчать; но Бецкой затаил обиду — мы узнали об этом позже…
У Этьена снова загорелись глаза, он ходил обнадеженный, будто помолодевший, и, когда у Хайлова зажили травмированные руки и нога, начал с ним готовить новое литье.
Тут опять мой супруг заявил, что желает уехать. Я просила, умоляла его буквально, чуть ли не стоя на коленях, поддержать отца в трудную минуту, но на этот раз Пьер не соглашался никак. А во время очередных наших препираний предложил:
— Так и быть, Мари, оставайся с дочкой в России до следующего лета. Я уеду пока один. Подготовлю в Париже к вашему приезду квартиру и начну наконец плодотворно работать. Обеспечу нашу совместную жизнь во Франции.
Я засомневалась:
— Ты серьезно этого хочешь? И не станешь потом упрекать меня, что приехала на год позже? Говори честно.
Он кивнул:
— Честно говорю: никаких претензий предъявлять не намерен. Следующим летом ты приедешь с Машенькой, и у нас все устроится.
— Хорошо, я тогда согласна. Более того, обещаю: вне зависимости от новой отливки, мы покинем с дочкой Петербург не позднее июня семьдесят шестого года. И надеюсь, императрица не откажется от выплачиваемого мне пожизненно пенсиона — этих денег (ну, и тех, что уже лежат на моем счету в банке) хватит нам для нормальной семейной жизни. Даже если у тебя на первых порах приключатся трудности с продажей твоих картин.
Пьер ответил:
— Ну, уж нет: быть у тебя нахлебником я не собираюсь.
— Ладно, как говорят русские: свои люди — сочтемся.
Уезжал он вдвоем с Поммелем. Правда, прямой корабль в Гавр им не подвернулся, и они купили каюты на голландском торговом судне «Роттердам», следующим в Амстердам. Море было тихое, но похолодало прилично, и Мари-Люси без конца чихала, так что я с ней осталась дома, а Этьен поехал проводить отпрыска один. Я простилась с мужем тепло, но сдержанно, обнялась и поцеловалась без особого чувства (накануне он и Поммель сильно загуляли, и от них обоих пахло перегаром убийственно). Дочка, не понимая, что отец уезжает надолго, отнеслась к его отбытию равнодушно.
Возвратившийся Фальконе-старший рассказал, что корабль ему понравился — новенький, надежный, и команда шустрая. Он поднялся на борт, и в каюте Пьера они выпили, называя по-русски, «на посошок» (Поммеля не звали — мэтр с ним не разговаривал после инцидента с трубой). Пьер пообещал, что вести себя в Париже будет достойно, никаких карт и вина, только творчество и устройство будущего семейного гнездышка. Даже показал изложенный на осьмушке бумаги план первоочередных своих действий по приезде, и отец их одобрил. И сказал мне: «Мальчик, кажется, повзрослел и берется за ум». Я ответила, усмехнувшись: «К тридцати пяти годам — самое тому время», — но Этьен посмотрел на меня с укором, и моя ирония оказалась некстати.
Как ни странно, дом без Пьера выглядел опустевшим. Я бесцельно ходила по комнатам, вроде ощущая определенную грусть, думала: неужели полюбила Фальконе-младшего? Может, в самом деле стоило уехать вместе с ним? Уж не проявление ли детскости с моей стороны — бесконечная привязанность моя к Этьену? Для чего я держусь за него? Что он мне дает? Лучше, чем было, точно не будет. Тот этап жизни кончен. Надо строить семью отдельно. Да, Пьер неидеален, но сложилось так, что мы стали супругами перед Богом, и у нас ребенок. Значит, я должна поддерживать в первую очередь его, а не свекра. И пора уже вырвать с корнем прежние свои чувства к мэтру. С сожалением, но перевернуть прочитанную страницу.
Надо, надо ехать к Пьеру в Париж. И как можно раньше. Не теперь, конечно, глядя в зиму, а, к примеру, будущей весной. Вместе с выводком Фонтена. Разумеется! Александр наконец-то определился с отъездом и наметил его на март 1776 года. А я с ним! В самом деле — как отправиться одной с дочкой? А в компании веселее и спокойнее.
Умиротворившись, я пошла к своему давнему товарищу в гости. Мне открыла их горничная и сказала, что хозяева плохо себя чувствуют и велели не принимать никого. «Может, сделают для меня исключение?» Несколько смутившись, та пообещала спросить и скрылась. Через несколько минут появился сам Александр в домашней курточке и с замотанным шарфом шеей. Еле говорил: