Разумеется, Пьер в Париже бесчинствовал и писал мне непристойные вещи: обвинял в том, что я опять якобы сошлась с его отцом и поэтому не хочу во Францию ехать, даже начал сомневаться, от него ли Мари-Люси, и в конце концов заявил — если я не приеду в марте-апреле 1777 года, между нами все кончено. Фальконе-старший и я умоляли его угомониться и еще немного потерпеть, новое литье состоится вот-вот, и тогда… Слали ему деньги, чтобы как-то задобрить. Деньги, разумеется, брал, но ворчать не переставал.
Неожиданно Бецкой передал мне через мэтра новый заказ императрицы — мраморный бюст Марии Федоровны, для чего меня приглашали в Зимний. Я поехала в поданной карете. Вновь, как и три с половиной года назад, провели через анфиладу комнат, где располагался «малый двор», и ввели в будуар ее высочества. Вскоре вышла великая княгиня. В парике, затянутая в шелка и корсет (несмотря на то что, по слухам, находилась уже на четвертом месяце), с легким гримом на лице. Улыбнулась мило. И спросила по-русски, хоть и с акцентом:
— Как вы поживаете, мадам Фальконе? Рада вас видеть. Получить от вас мой портрет — честь для меня.
— А работать над вашим портретом — честь для меня.
Обе рассмеялись.
— Как мне сесть?
— Как желает ваше высочество. Я не отниму много времени. Сделаю лишь несколько грифельных набросков, а лепить стану у себя в мастерской.
— Разве вы не будете сразу высекать из мрамора?
— О, конечно, нет. Вылеплю вначале из глины, покажу вам, великому князю и ее величеству. Ежели одобрите, то перенесу в мрамор.
— Хорошо. — Сидя против меня и позируя, мягко перешла на французский: — Как вам здесь живется, в России, мадам Фальконе?
— В целом неплохо. Поначалу все казалось в диковинку, но потом привыкла. Тут родилась доченька моя. Я уже больше думаю по-русски, чем по-французски.
— Я стараюсь тоже. Но пока еще думаю по-немецки, а потом мысленно перевожу на французский или русский. Муж доволен моими успехами в русском языке.
— Поздравляю. Русский язык намного грубее французского и итальянского, но фольклорные песни очень музыкальны и поэтичны.
— Да, да, я заметила, — согласилась Мария Федоровна. — Часто заставляю моих русских фрейлин петь народные песни. Очень обогащают мой словарный запас.
Разговор наш тек непринужденно и, не побоюсь сказать, вполне душевно. Не было в великой княгине той фанаберии, что бывает свойственна немецким аристократам. Мы в тот день расстались почти подругами.
Над ее портретом мне работалось чрезвычайно легко. До конца апреля глиняный эскиз был уже готов. В деревянном ящике отвезли его во дворец. Вскоре получили обратно с комментариями Бецкого. Он писал, что работа одобрена, пожелания следующие: сделать лоб повыше, а подбородок поменьше, нижнюю губу не слишком выпячивать, брови приподнять; остальное сделать как есть. Я взялась за мрамор. Делать это без помощи Александра Фонтена, виртуозного резчика, было трудновато, но Этьен часто выручал — и советом, и делом. В общем, справилась к середине лета. Отвезли скульптуру в Царское Село, а спустя неделю флигель-адъютант мне доставил благодарственное письмо от ее высочества и бриллиантовое колье. До сих пор храню его средь моих драгоценностей — после смерти перейдет в наследство дорогой Машеньке.
Но, конечно, время возвращения к мужу было снова упущено. Как могла, успокаивала его в письмах. Отвечал он сдержанно и редко. В основном просил денег; мы с Этьеном слали сколько могли, а ему, видимо, казалось этого мало и просил еще и еще. Даже однажды написал: не согласна ли я сочинить доверенность, по которой он смог бы распоряжаться моим счетом в банке (тем, что брат открыл на мое имя и куда клал мои деньги, отсылаемые ему из России за десять лет). Опасаясь, что муж их прокутит до последнего сантима, вежливо, но твердо отказала ему. Пьер обиделся и прервал нашу переписку…