Наконец, Фальконе-старший и Хайлов полностью изготовили форму для отливки верхней половины памятника. Начиналось самое главное…
Вновь предприняли меры пожарной безопасности: по периметру мастерской стояли войска, по команде готовые броситься тушить вспыхнувшее пламя (завезли специально емкости с водой), жителей окрестных домов и чиновников близлежащих учреждений эвакуировали. Я и дочка тоже покинули наше обиталище, от греха подальше, и устроились в кофейне на Невском, сняв отдельный кабинетик, где я читала Машеньке сказки Шарля Перро по-французски. Чтение по-русски и по-французски девочка необычайно любила. Ей тогда уже был четвертый годик, и она свободно болтала на двух языках, правда, не совсем правильно выговаривая некоторые буквы. (Между прочим, называла Этьена не дедушкой, а папа.) Мы уговорились с Фальконе-старшим, что когда отливка будет закончена, Фрол, молодой помощник Хайлова, прибежит к нам и известит о финале операции.
Время тянулось медленно. Я уже и выпила две чашечки шоколада (дочка — молока), и прочла сказки, и загадывала ей русские загадки целых полчаса, наконец Мари-Люси, утомившись, прикорнула на диванчике, а посыльный никак не шел. Дождалась, слава Богу: Фрол возник на пороге кабинетика запыхавшийся, взволнованный, кланялся и улыбался: «Ваша милость, велено передать: все в порядке». Я, не выдержав, бросилась к нему и схватила за руки:
— Расскажи, расскажи, как оно прошло.
Он слегка смутился:
— Да чего ж рассказывать, ваша милость? Никаких неприятностев, как тогда, не случилося. Трубы с формой выдержали металл. Ноне застываеть. Печку загасили, можно возвертаться.
— Вот спасибо за хорошие новости, — и вручила ему серебряный рубль.
Фрол вначале отказывался, но потом принял с благодарностью. Дочь еще спала, он понес ее на руках.
Дома я оставила Машеньку под присмотр Филиппа (утром он категорически отказался покидать помещение на время отливки, заявив, что будет выносить вещи в случае пожара, коротая время игрой на заветной свирельке) и стремглав побежала в литейную мастерскую. Оцепление уже сняли, бочки с водой увозили, жители и чиновники расходились по своим местам. Хайлов, Екимов и Этьен сидели по лавкам, потные, усталые. Фальконе вроде не обрадовался моему появлению, как-то вяло бросил:
— A-а, это ты… Как малышка?
— Спит. А вы? Получилось все-таки?
— Ох, боюсь загадывать. Трепещу, аж поджилки трясутся. Если снова брак, я не вынесу и повешусь.
— Ну, ну, мсье мэтр, прочь уныние. Все будет хорошо.
— Все в руцех Божьих.
Предложила им пойти пока пообедать, но они отказались. Ждали затвердения бронзы несколько часов. Встали, перекрестились, и Екимов с другими помощниками начал разбивать и отколупывать форму. Корка трескалась, осыпалась. Неожиданно из нее распростерлась правая рука императора — правильно отлитая, каждый палец в целости, мы от счастья ахнули, я и Фальконе обнялись. Дальше — больше: голова лошади, грива и вторая рука всадника… Вот последний взмах молотка — шум опадающих кусков формы, — и увидели голову Петра («мою» голову! — или почти «мою»!) — грозную, воодушевленную, гордую. Господи! Свершилось! Верхняя часть памятника оказалась отлитой безукоризненно. Только небольшие зазубрины и «отростки» (это остатки труб, по которым бежал расплавленный металл) — зачищай, чекань, спаивай оба фрагмента и уже можно устанавливать! Радости нашей не было границ. Все обнимались, целовались, без различий званий и чинов, плакали от радости и смеялись, поздравляя друг друга. Фальконе пригласил всех в дом — наконец-то пообедать и выпить. Бурное застолье продолжалось у нас до самой ночи…
А когда гости разошлись и Филипп, сам изрядно выпивший, собирал со стола объедки и посуду, мэтр взял меня за руку, заглянул в глаза и спросил:
— Ну, Мари, твой единственный предлог, чтоб не ехать в Париж, отпал. Значит, уезжаешь?
Я не знала, что ему ответить. Просто обняла и, уткнувшись носом в его воротник, горько-горько расплакалась.
Глава десятая
К РОДНЫМ ПЕНАТАМ
Ехать страшно не хотелось. Хоть и собиралась в дорогу, но очень медленно, без малейшего желания. Радовалась каждой возможности отложить путешествие — то отсутствие подходящего корабля, то простуда дочки, то простуда Фальконе-старшего. В общем, дотянула до зимних холодов, окончательно решив отправиться в марте 1778 года.
А работа над статуей замирала только в сильные морозы — в остальное время не прекращалась ни на день. Мэтр привлек своего знакомца — часовых дел мастера из Швейцарии Альфреда Сандоза (или, по-немецки, Сандоца) — он чинил куранты на башне Петропавловской крепости после давнишнего пожара. Часовщик обследовал статую на предмет микротрещин и скрытых полостей и пришел к положительным выводам: можно без боязни чеканить и зачищать. Сам Альфред был весьма колоритной личностью: здоровяк с короткой бородкой, весь седой, и глаза хитрые. Подарил Фальконе карманные часы, где на крышке значилось название его фирмы — Alfred Sandoz, За свою работу с курантами брал с властей немалые деньги, а Этьену помогал совершенно бесплатно. И по-русски выучил только два слова: «спасибо» и «водка». Уговаривал мэтра: