— А поехали к нам, в Швейцарию? Черта лысого вам сдалась эта Франция? Купите или выстроите шале, будете коротать старость на альпийских лугах. Это ж сказка!
Скульптор отвечал, улыбаясь:
— Нет, селиться в Швейцарии не хочу. Я родился во Франции и хочу умереть во Франции. А вот в гости приеду с удовольствием.
И Сандоз говорил Филиппу:
— Водка, водка! — А когда слуга для хозяина и часовщика приносил графинчик, две рюмки и два соленых огурчика, заключал: — Спасибо, спасибо!
Время шло незаметно: не успела оглянуться — на дворе уже декабрь 1777 года. В императорской семье случилось прибавление — появился первенец, мальчик, названный по желанию бабки, Екатерины П, Александром. Говорили, что прочит ему великое будущее — станет вровень с Александром Македонским и Александром Невским (мы и думать не могли в то время, что, действительно, этот младенец, став впоследствии русским императором, во главе своей армии покорит Париж!). А в моей личной жизни тучи неизменно сгущались: Пьер, обидевшись, что не еду к нему и не разрешаю пользоваться счетом, перестал писать совершенно. И когда получила письма от брата и от Фонтена, мне и вовсе стало не по себе. Вот отрывки из их посланий.
«Дорогая сестренка, я уже и прежде сообщал тебе, что твой муж, Пьер Фальконе, приходил ко мне и просил взаймы. Я ему ссудил, не особенно рассчитывая на возврат, так оно и случилось: заявился недавно как ни в чем не бывало, но не для возврата долга, о котором и речи не было, а с настойчивой просьбой разрешить ему распоряжаться твоими деньгами в банке. Был явно подшофе. Я ему ответил: не могу, так как сам не распоряжаюсь твоим счетом, только кладу поступления твои из России. Пьер вспылил, обозвал меня и тебя мерзкими словами, да еще и при детях. Возмутившись, я немедля указал ему на дверь и фактически спустил с лестницы. Извини, родная, что так получилось. Исходил я из лучших побуждений, охраняя твой капиталец. Ведь на самом деле ты мне написала доверенность, и при случае мог бы взаимообразно брать у тебя со счета кой-какие денежки, но ни разу этим не воспользовался, правда. И супругу твоему не позволил — все растратил бы, шельмец, как пить дать. Не дождется! Ты вернешься, и тебе твои средства очень понадобятся. А тем более что на Пьера, судя по всему, рассчитывать не придется. Извини еще раз. Твой брат Жан-Жак».
«Дорогая Мари, извини, что долго не писал. Ты ведь знаешь: я писать не мастак, это для меня целая история. Подбирать слова и низать их на строчки не умею толком. И сейчас бы не сподобился сесть, если бы не твой муж. Я тружусь у Лемуана, стал его управляющим, он довольно плох, не встает совсем и передвигается по комнатам в кресле на колесиках. Но с моим приездом ожил, захотел набрать новых учеников, что мы и сделали, и работает с ними, почти как и раньше, только сидя. Тут приходит к нему Пьер Фальконе: дайте денег как сыну вашего друга. Лемуан говорит: просто так не дам, потому что пропьешь или же потратишь на баб, или проиграешь в карты, а неси-ка свои картины, я могу купить, если что понравится. Он говорит: все свои картины я уже продал, больше ничего не осталось. Лемуан: снова напиши. Фальконе-сын: не имею денег на холсты и краски. Лемуан: вот моя мастерская, вот холсты и краски — пиши. Но, как видно, зарабатывать Пьеру не хотелось, он покинул нас, грязно огрызаясь. Скверно это очень, Мари. Без тебя он, как видно, погибает совсем, впрочем, при тебе тоже вряд ли бы за ум взялся, эту породу хорошо знаю. (Ничего не хочу сказать плохого про мсье Этьена, потому как сынок его явно не унаследовал лучшие черты своего родителя.) Вот о чем хотел тебе рассказать. И предупредить. А тебя мы с мэтром Лемуаном ждем сердечно, любим, помним. Дома у меня, слава Богу, все в порядке: дети подрастают, Анна из меня тянет жилы, все привычно. А подробности — как приедешь. Твой навек друг Александр».
Я, конечно, рассказала об этих письмах Этьену — он весьма расстроился, чуть ли не до слез. Долго крестился на распятье. Бормотал: