Брат оставался у мсье Кошона и казался довольным своей участью, я его навещала по воскресеньям, если не было занятий, мы гуляли вместе, пили кофе с пирожными где-нибудь в кондитерской (и, что характерно, угощал он, с гордостью выкладывая заработанные сантимы). Вскоре мсье Кошон приобрел наш домик вместе с мастерской, а на вырученные деньги я сняла себе комнату в Латинском квартале и расплачивалась ими за учебу у Лемуана. Иногда бывала в гостях у четы Дидро. Оба относились ко мне как к дочери, наставляли на путь истинный и нередко баловали милыми подарками. А тем более, что мьсе Дени крупно разбогател: состоя в переписке с новой российской императрицей — Екатериной II, — продал ей свою библиотеку, но с условием, что все книги останутся при нем до конца его жизни и он будет считаться библиотекарем на окладе. Августейшая особа приглашала ученого приехать к ней в гости в Санкт-Петербург. Он благодарил, соглашался, но никак не мог отважиться на такое дальнее путешествие, полагая, что не выдержит незнакомой пищи и русских морозов.
Резкий поворот в моей жизни неожиданно случился после Рождества 1762 года, кое мы отпраздновали с братом у меня на квартире, а затем навестили семью Фонтенов, где Жан-Жак моментально влюбился в старшую сестру Александра — Луизу. Но об этом расскажу позже, ибо поворот у меня в судьбе состоял в другом. Александр сказал: «Давеча мсье Лемуан предложил мне пойти в помощники к бывшему своему ученику — скульптору Фальконе. Тот сейчас заведует художественной частью на фарфоровой мануфактуре в Севре — выпускают статуэтки-бисквиты по заказам мадам де Помпадур. И ему требуется подмастерье. А меня, по правде, мануфактура не слишком греет. Хочешь на это место?» Я спросила: «Жить, конечно, в Севре?» — «Да, так что? От Парижа час езды на лошади. А зато не надо платить за жилье — комнату дают за счет заведения. И харчи казенные. Да еще и подзаработать можно». Я задумалась. «А мсье Лемуан согласится меня рекомендовать?» — «Спросим. Как известно, за спрос денег не берут».
Подгадали благодушное настроение мэтра — он как раз угощал учеников по случаю своего дня рождения и прилично выпил, — Александр и забросил удочку насчет Севра и меня. Лемуан только отмахнулся, весело рассмеявшись:
— Мадемуазель Колло? В помощники Фальконе? Вы с ума сошли.
— Отчего же, мсье?
— Ну, во-первых, женщинам запрещено работать на этой мануфактуре. Во-вторых, Фальконе сам женоненавистник и бежит от дам, словно черт от ладана. Ни за что не захочет.
— Он предпочитает мужчин?
— Тьфу на тебя, Фонтен, что за гадости ты несешь! Просто у него была столь сварливая жена, что супруга Сократа, Кстантиппа, образец сварливости, выглядела бы на ее фоне просто ангелом. Фальконе прожил с нею недолго — Бог забрал его мадам при последних родах, — но она успела отравить сознание бедного Этьена раз и навсегда.
— А ребенок-то выжил?
— Этот — нет. Выжил средний сын, Пьер, лет ему теперь, наверное, двадцать. Учится на живописца, но, по-моему, лучше бы учился на столяра.
— Самому-то Фальконе сколько?
— Где-то под пятьдесят.
Я вздохнула:
— Жаль…
Мэтр улыбнулся:
— Жаль, что под пятьдесят?
— Ах, мсье, вы все шутите, а ведь мне неплохо было бы поработать на фабрике фарфора — деньги за дом с мастерской и отцовский счет в банке тают с угрожающей быстротой. И остаться с братом на бобах не могу, сами понимаете.
Лемуан по-прежнему пребывал в игривом настроении и сказал:
— Путь один — сделать из вас мужчину. Вы согласны?
Александр прыснул:
— Как в комедии Шекспира «Двенадцатая ночь»? Было бы забавно.
Я спросила:
— Что, переодеться мужчиной?
— Да, конечно. Не мужчиной, но мальчиком, отроком, у которого еще усы не растут. Если вас подстричь, облачить в тужурку и штаны попросторнее, исключить высокие нотки в голосе… Вы могли бы сыграть роль подростка!
Стала сомневаться:
— Ну, допустим, в первый момент Фальконе поверил бы, а потом? Скульптор он со стажем, глаз у него наметанный, и разоблачит меня очень быстро.
— Ваша задача, Мари, будет состоять в том, чтоб успеть доказать ему свои способности художника. Вы талант, каких поискать, он оценит это. Оценив же, не захочет вас отпускать от себя.
Совершенно не зная, на что решиться, я стояла в недоумении. Лемуан достал носовой платок, вытер им вспотевшую лысину, а затем высморкался с такой силой, что заколебались мелкие скульптуры у него в мастерской. И сказал:
— Ладно, бросим это. Я сегодня слишком много выпил, чтобы рассуждать хладнокровно. Завтра же, на свежую голову, мы еще подумаем…