Под конец сего послания, дабы развеять, может быть, печальные мысли, расскажу забавную историю про нашего общего знакомца — капитана де Ласкари. Как он втерся в доверие к ИИБ через дядюшку своего, мы наслышаны, но служил относительно честно, находился на хорошем счету. Распоряжался от имени генерала, помогал транспортировать Гром-камень и прочее. И внезапно открываются страшные подробности. Этот хитрый грек за последние два года схоронил трех своих супружниц. Трех! За два года! Выгодно женился, получал богатое приданое, а потом его благоверные скоропостижно отправлялись к праотцам. Вот вам и помощничек генерала! Началось дознание, но, пока до ареста не дошло, наш пройдоха де Ласкари благополучно исчез. Где, что — никто не понимает. А потом выясняется: человек, похожий на капитана, оформлял себе заграничный паспорт на имя графа Корбури. И уехал из России как ни в чем не бывало. Так что, если встретите его в Европах, поинтересуйтесь, как теперь называть сего шельмеца. Но уж лучше не встречайте, от греха подальше.
Остаюсь за сим неизменным поклонником Вашего таланта
Юрий Фельтен.
P.S. Низкий поклон от меня мадам Фальконе, я поклонник не токмо ея таланта, но и красоты».
Милый Юрий Матвеевич переслал нам эту эпистолу не в Голландию, а уже в Париж, отвечая на письмо Этьена, сочиненное в августе 1780 года. Значит, мне пора рассказать, как мы возвращались домой.
Из Гааги ехали в карете, предоставленной князем Голицыным (именно на ней двигался Пьер Фальконе пять лет назад). С остановками в Антверпене и Брюсселе. Было начало лета, все уже зеленело и цвело, замечательная погода, птички заливаются, и стрекозы порхают. На границе Голландии и Австрийских Нидерландов[10] пограничники заставили нас выгрузить багаж и, составив опись всех произведений искусства, нагло потребовали заплатить пошлину. Не желая спорить, Фальконе раскошелился. А зато пограничники-французы пропустили нас беспрепятственно. Наконец-то в Лилле! Мы так радовались родной земле, словно нас переселяли до этого на другую планету; все казалось таким знакомым, близким, все такие милые, вежливые, всех хотелось обнять и крикнуть: «Мы дома! Дома! Во Франции!» Целых четырнадцать лет отсутствия, из которых двенадцать — в России. А по внешнему виду французской стороны вроде бы уехали только вчера: совершенно никаких перемен. (Это уже потом, в столице, перемены бросились в глаза сразу, а провинция словно бы застыла в гипсе, старая, добрая, патриархальная…)
В Лилле заночевали, а с восходом солнца двинулись к Парижу. Пообедав в Амьене, дальше скакали без остановок, сделав передышку только на берегу Сены, в Сан-Дени. Начинало уже смеркаться, как мы оказались в нашем любимом городе. Капал мелкий дождичек. Фальконе сказал, что примета эта хорошая: небеса окропляют завершение нашего путешествия.
В половине десятого вечера подкатили к моему родному дому — где родились я и мой брат, где скончались мамочка и отец. Выглядел он прекрасно, стены оштукатурены, новая черепица, а на первом этаже, как и прежде, обувная мастерская с вывеской «Колло и сын». Сердце сжималось от счастья! Наконец-то! Дожили, вернулись!
Позвонили в колокольчик. Долго никто не открывал, а потом появилась девушка-горничная и сказала хмуро: «У хозяев траур, никого не велено принимать».
— Как траур, почему траур? Кто умер?
— Умерла хозяйка, мадам Луиза. Схоронили третьего дня.
Я и Этьен перекрестились. А потом сказали, кто мы такие и откуда прибыли. Горничная охнула и мгновенно побежала докладывать.
Так мое возвращение в отчий дом началось с траурных вестей, и потом они, эти вести, следовали за мной по пятам неотступно…
Глава одиннадцатая
ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ПАМЯТНИКА
Все французские газеты сообщили об открытии в Петербурге монумента Петру. Да, заметки были небольшие, но значимые. А «Журналь де Пари» даже поместил неплохую гравюрку с изображением детища Фальконе. Наконец, дождались поступления из России «Санкт-Петербургских ведомостей», где событие описывалось во всех подробностях. И поскольку русский я еще помнила хорошо, то смогу пересказать близко к тексту.
Приурочили открытие к 100-летию провозглашения Петра I самодержцем всея Руси — 7 августа 1782 года[11]. Статую обнесли высокими щитами, на которых были изображены горные пейзажи. На Сенатской площади выстроили ряды лавок, где должны рассесться знатные зрители (по бокам монумента и со стороны Невы). Здание Сената и близлежащие дома изукрасили цветами и ветками с зелеными листьями.