Пересаживаясь в палате на кровать, ты видишь на коричневом линолеуме пола лужицы воды. Ты знаешь: их нет, но ты их видишь. Ты понимаешь, что вступаешь во мрак. Слабый, разбитый, с торчащим из бока шлангом, другой конец которого надет на горлышко пластиковой бутылки, куда стекает твоя кровь. Ты держишь бутылку, как фонарь. Ты освещаешь путь фонарём своей крови.
В палате нет одного угла (четвёртого). Он заложен овальной стенкой в четверть круга. Овал более чем наполовину от пола облицован светло-коричневой с тёмными разводами плиткой. Ты лежишь, смотришь на плитку – примерно 30-сантиметровые квадратики – и начинаешь средь бела дня видеть странное. В двух квадратах, находящихся рядом с кварцевой лампой, ты наблюдаешь подвижные изображения. Ты и раньше видел-фантазировал какие-то лица или фигуры, скажем, в узорах обоев, но никогда (никогда!) они не двигались. Рисунки превратились в кино. Более того, кино звуковое. На одной из плиток пожилой древнерусский мужчина, длинноволосый, с бородой, о чём-то рассказывает. Если напрячься, можно разобрать о чём. Но напрягаться не хочется. На соседней плитке ему внимает добрый молодец, стриженный под горшок. Оба показаны по пояс, в рубахах навыпуск, стянутых ленточкой. Несмотря на коричневый цвет «экрана», ты понимаешь, что рубахи на них белые. Оба слегка вращают головами и поворачивают корпус. Явно кадры из фильма. Возможно, ты когда-то смотрел это кино, но теперь забыл.
Дальше – больше. С удивлением ты отмечаешь, что весь верхний ряд (плиток 8–9), расположенный слева от кварцевой лампы, заполнен кадрами. Вот дама в длинном платье и мужчина в плаще, со шпагой. Вот сцена из вестерна. Вот ещё что-то. Ты переводишь взгляд на ряд ниже – и там тоже кино, правда, более однообразное и менее подвижное. Там, на всех плитках, стоят голые мужчины и женщины, группы из двух, трёх, четырёх человек. Тела их плавно, слегка раскачиваются. Как в танце. Как в танце любви. А когда ты возвращаешься взглядом наверх, картинка из верхнего ряда заменяется кадром из нижнего. По крайней мере, на некоторое время. И никогда не происходит наоборот.
С тихим ужасом ты обследовал всю облицовку, но, слава богу, другие плитки ничего, кроме тёмных разводов, не показывали. И тебе кажется, что, может быть, дело в кварцевой лампе. Её излучение каким-то образом запоминает, записывает происходившее здесь (у больных был телевизор, они смотрели кино) и потом транслирует это на ближайшей стенке.
Позднее речь героев сменяют песни. Они не из фильмов, они сами по себе. С наступлением сумерек подвижные картинки исчезают, но песни остаются. Они звучат тихо, как из-за стены. В основном это попсовые плясовые песни, многие из которых тебе знакомы, а иные ты слышишь впервые, но такое ощущение, что и их ты знал, да теперь забыл. Дурной, адский эфир проник в твой измученный мозг, и то, что ты всегда презирал, теперь достаёт тебя, смеётся над тобой. Добро бы ещё песни звучали целиком и последовательно! Так нет. Поисковик скачет с волны на волну, одна песня, не успев закончиться, перебивается следующей. И повторы, часто идут повторы. Одно и то же. Одно и то же.
Вторая ночь в больнице не даёт облегчения. Ты опять не спишь, хотя попросил медсестру сделать успокоительный укол. Ты просишь её уколоть повторно, но она, посоветовавшись с дежурным врачом, говорит, что это не поможет. Если сразу не подействовало, нет смысла увеличивать дозу. «На вас почему-то не действует», – говорит сестра. Ты знаешь почему: в твоей крови ещё полно алкоголя, который мешает димедролу работать с нервами. Ночь длится бесконечно. Кажется, ты подходишь к границе сна и даже вступаешь в его область, но граница отодвигается, и тобой снова овладевает кошмарная явь, адский эфир. Поисковик скачет с волны на волну, одна песня, не успев закончиться, перебивается следующей. И повторы, часто идут повторы. Одно и то же. Одно и то же.
Третья ночь, как в сказках, самая тяжёлая. Внутреннее напряжение усугубляют помехи извне. Поздно вечером поступил больной юнош в сопровождении жены. Его положили в палату, находящуюся через одну от твоей. Но три палаты объединены одним проходом, и видно… Видно нечто худенькое невысокого роста, в очках. По телосложению подросток, хотя жена позднее сказала врачу, что ему 20 лет. Неестественно рыжеволосая жена имеет некрасивое лицо и одну ногу короче другой. Вдобавок нога вывернута наружу, и потому походка женщины переваливающаяся, тяжёлая.
«Зачем приняли эпилептика?!» – выразил недовольство бегущий по коридору дежурный врач. Так юнош эпилептик? В падучей он пока не бился, однако некоторую странность проявлял. Почти сразу по прибытии он включил игровую приставку и погрузился в мир иной, более для него комфортный. Его можно понять: он знает (он играл в это уже сто раз), что за углом его ждёт сволочь с ножом в руке, и он готов к отпору. В реальности же не так – жизнь преподносит сюрпризы. Врачу не нужны неприятные сюрпризы. Опять непрофильный больной. Ему следует лечить голову и для этого отправить в головной город – столицу нашей родины. А покамест перевести в другую палату, изолировать. Но постановка перед фактом (перебирайтесь) и мягкие уговоры врача и жены ничего не дают. Юнош упрямится и, гоняя виртуальную нечисть, даже угрожает: «А если меня кто обидит, я того убью!» Вот ведь как!.. Потом вызывают другого доктора, возможно, главврача, который ни о чём не просит, ничего не требует. Он беседует с больным в ироническом ключе, делая иногда серьёзные комментарии. Поинтересовавшись игрой, доктор отмечает задержку развития пациента: больше 12 лет не дать. Как бы в подтверждение его слов жена называет юношу «малышом»: «Ну, малыш, ложись, ты устал». Но тот продолжает играть. Медсестра ставит ему успокоительный укол, который его, как и тебя, не берёт. Однако нервы его возбуждены не алкоголем. А чем? Шизофренией?.. Более сильные лекарства имеют наркотическую закваску. Их у нас имеется. Получи, фашист, гранату! Завтра ты проснёшься с головной болью, но зато сегодня уснёшь. И другим дашь отдохнуть. Получи же! Но ещё долго фашист гоняет виртуальную нечисть.