Зато Бернардино сразу это заметил, так как не сводил глаз с ее лица. Именно этого он больше всего и боялся. Ее слез. Он понимал, что слезам ее противостоять не сможет. Слезы драгоценными бриллиантами падали из глаз Симонетты — тех самых голубых глаз, которые создали в душе Бернардино такую сумятицу чувств. Глаза эти были того же цвета, что и небо над его родным озером Маджоре. Там, в детстве, голубизна озера и неба, неба и озера становилась единой, стоило прищурить глаза, и ангелы вдыхали и выдыхали воздух, вдыхали и выдыхали, подгоняя к берегу волны и создавая ощущение морского прилива, которого там быть не могло. И еще Бернардино вдруг вспомнилось последнее прикосновение отца, его рука на плече перед тем, как он навсегда ушел из семьи. И любовь к матери, к той единственной женщине, которая в те далекие годы одна лишь могла сделать его по-настоящему счастливым. Не в силах долее выносить пробудившиеся в душе мучительные воспоминания, Бернардино подошел к Симонетте, чувствуя себя на берегу того озера, в набегающих на берег волнах, и опустился перед нею на колени. Точно вознося к ней свою мольбу, он обнял ее и крепко поцеловал в губы и тут же почувствовал, как ее руки обнимают его, а губы ее приоткрываются навстречу его губам. На губах у него был вкус ее слез — соленый, а вовсе не сладостный, — и он воспринимал его как вкус своего исцеления, поняв наконец, что причиняло ему такие страдания. И все вдруг встало на свои места. Он нашел-таки свой Грааль, всем сердцем полюбив Симонетту ди Саронно, и в эти невероятные мгновения отчетливо понял: и она тоже его любит.
ГЛАВА 17
И СНОВА ПОЯВЛЯЕТСЯ ГРЕГОРИО
Грегорио ди Пулья опять предавался пьянству. Стоило зиме начать проявлять свой суровый нрав, как он забросил все дела вне дома и большую часть времени торчал в просторной кухне замка, глядя, как трудится Рафаэлла. Кухня, по сути дела, осталась единственным местом в доме, где было тепло, поскольку там в большом очаге постоянно пылал огонь. Впрочем, почти все огромные кирпичные плиты и духовки, где некогда часами ревело пламя, где готовились всевозможные блюда для роскошных пиров, теперь стояли пустыми, их трубы превратились в жилища для коршунов и аистов, и птицы оставляли на почерневших кирпичах потеки беловатого помета, похожего на изморозь.
Итак, Грегорио снова сидел за кухонным столом и смотрел, как Рафаэлла сыплет на столешницу муку и ставит жалкую опару для хлеба. Мука была похожа на снег, а снег Грегорио вспоминать совсем не хотелось, и он снова и снова наполнял свою старую кружку. Еды на вилле Кастелло было по-прежнему маловато, но Грегорио как-то исхитрялся и делал граппу из виноградных косточек, используя примитивный перегонный куб, который сам же и смастерил. Получался напиток совершенно белого цвета, обладавший отвратительным запахом и обжигавший глотку, но Грегорио считал его вполне пригодным для того, чтобы заставить свою память молчать.
Хорошим средством для этого ему служила и Рафаэлла. Грегорио весь год предавался любовным утехам с хорошенькой служанкой, но сегодня даже ее соблазнительная пышная грудь, колыхавшаяся в вырезе блузки, когда она месила тесто, его не вдохновляла. Разумеется, причина была ему известна: сегодня как раз минул год с того дня, когда они сражались бок о бок с хозяином и тот погиб, а он, Грегорио, остался жив.
Если б Грегорио мог знать, как много у них в этом отношении общего с молодой хозяйкой виллы Симонеттой ди Саронно! Но, увы, он почти ничего о ней не знал. Как и Симонетта, Грегорио весь минувший год страдал под бременем мучительной вины перед погибшим Лоренцо, так же, как она, сомневался в своей верности ему. Ведь мог же он как-нибудь иначе взмахнуть шпагой, совершить какой-нибудь особенный, головокружительный выпад и спасти своего господина, которого любил, как брата! Или, в крайнем случае, разве не мог он броситься наперерез тому заряду свинца, который разворотил Лоренцо внутренности? Лишь как следует выпив, Грегорио начинал понимать, что вроде бы сделал для Лоренцо все, что было в его силах, и, расчувствовавшись, начинал уговаривать себя, что жизнь у его господина отняла не шпага противника, а выстрел из этой ужасной аркебузы. Но ближе к рассвету, когда Грегорио начинал трезветь и с похмелья мучился головными болями, его опять донимали мучительные уколы совести, ибо, согласно законам рыцарства, оруженосец обязан отдать жизнь за своего господина прежде, чем тот испустит последний вздох. А сколько раз они с Лоренцо вместе сражались, сколько раз вели веселые беседы, пока их боевые кони бок о бок шли по дороге, сколько раз им доводилось есть из одной миски и даже спать в одной постели, когда они ночевали в чистом поле, завернувшись во все свои одеяла и тесно прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться! Но Лоренцо никогда не вел себя по отношению к нему, Грегорио, как знатный господин по отношению к своему слуге. Юноши были ровесниками и росли вместе, как братья. Отец Грегорио, мелкий дворянин, когда-то был оруженосцем отца Лоренцо, так что Грегорио знал Лоренцо с раннего детства, то есть куда дольше, чем его жена Симонетта. Как только Лоренцо стали учить читать и писать, он, не допуская между собой и Грегорио никаких различий, сразу же принялся и своего друга учить тому же. А вот Симонетта всегда казалась Грегорио настоящей задавакой и держалась с ним как истинная аристократка. Когда Лоренцо привез молодую жену в Кастелло, Грегорио сразу почувствовал, что получил отставку. Он, конечно, прекрасно понимал, что, согласно рыцарскому кодексу чести, связан со своим господином куда более прочными узами, чем брак, и эти узы ничем нельзя разорвать. Однако привязанность Лоренцо к юной и прекрасной девушке, гибкой, как ива, на какое-то время заслонила их давнюю дружбу, ибо земная любовь к женщине оказалась для молодого синьора слаще идеальных рыцарских отношений с верным оруженосцем. Но вскоре все переменилось: снова начались войны и они с Лоренцо опять оказались рядом — вечно верхом, вечно в пути, пересекая то Ломбардию, то иные страны во имя неизвестной, поставленной кем-то другим цели. Впрочем, цель для Лоренцо особого значения не имела, поскольку его любовь к военным искусствам росла как на дрожжах и в первую очередь благодаря тому богатству, которое принес ему брак с Симонеттой. И вскоре Лоренцо и Грегорио опять стали неразлучны, как и прежде.