— Вот теперь ты можешь ему помочь, — крепко стиснув руку Исаака, сказала она. — Только надо еще немного подождать — пусть они уберутся подальше. А потом пойди туда, обрежь веревки, сними тело, обмой его — в общем, сделай все то, чего требует ваша вера. Он, разумеется, заслуживал лучшей смерти, но раз уж он умер именно так, мы должны сделать все остальное как полагается. Ступай, а мне нужно немедленно уложить мальчиков в постель. Вероника мне поможет.
Они вместе выкупали и отнесли в спальню бледных как мел, испуганно молчавших детей, и Симонетта то и дело вспоминала, как обнимала и успокаивала их в ту ночь, когда погибла их мать Ребекка. Она чувствовала, что теперь ей потребуется немало времени и сил, чтобы мальчики хоть немного пришли в себя. Однако пережитые потрясения оказались настолько сильны, что их неокрепшие души не выдержали, глазенки у обоих буквально закрывались от полного изнеможения, и Симонетта, поцеловав мальчиков на прощание, не стала на этот раз убеждать их, что все будет хорошо. Зато дала им обещание, которое, как знала твердо, выполнить непременно сумеет:
— Теперь о вас буду заботиться я.
Когда дети уснули, Симонетта спустилась вниз и пошла к Исааку, который уже успел все сделать и даже начал рыть под Деревом Ребекки могилу, казавшуюся удивительно черной на белой, покрытой снегом земле. От холода и пережитых потрясений Симонетту пробирал озноб, разум ее тщетно пытался осознать случившееся. Как мог ее лучший друг, который только что был здесь, исчезнуть в мгновение ока? По чьей злой воле с ним такое случилось? И как она, Симонетта, смогла убить его своею собственной рукой? Однако Манодората был мертв, он лежал на земле рядом с нею, укрытый черно-белым плащом Исаака, и, казалось, спокойно ожидал погребения. Судя по тому, как ровно покрывал плащ его грудь, можно было догадаться, что стрелу, вонзившуюся ему прямо в сердце, Исаак успел вытащить. Хорошо, подумала Симонетта, что Исаак все это взял на себя и ей не пришлось смотреть на стрелу, посланную ее рукой. Она проклинала себя за эту трусость и не могла отвести глаз от тела мертвого друга. Непрерывно падавший снег вскоре превратил черно-белый, точно сорочье оперение, плащ Исаака в белый саван.
— Ну вот, теперь в самый раз, — промолвил ученый.
Симонетта, словно очнувшись от забытья, стряхнула с ресниц липкий снег.
— Что в самый раз? — удивленно спросила она.
Ей казалось, что этой ночью все идет совсем не так, как полагается, мир словно перевернулся с ног на голову. Да еще и этот неожиданный снег создавал ощущение, будто звезды от горя падают с небес, да и сама она тоже падает куда-то в бездну…
— Что в самый раз? — снова спросила она.
Исаак указал на тело своего друга.
— Смотри, его саван теперь белый. Самый правильный цвет для ташрихима — так у нас называется саван. Господь все видит!
И Симонетта ди Саронно, не говоря более ни слова, засучив рукава своего золотистого платья, взяла второй заступ и тоже принялась копать. Ее глубоко тронуло то, что Исаак способен думать о Боге в такие минуты, когда Он, казалось бы, покинул своего верного слугу, навеки оторвав его от невинных детей. И перед ее мысленным взором вдруг предстал тот образ, который некогда под этими самыми деревьями нарисовал ей Манодората. В тот день они с ним впервые говорили по душам, и он рассказал ей о пламенеющем, пронзенном стрелой сердце святого Августина, которое тот держал в руке. Это был тот самый святой, который обвинял евреев в смерти Христа, и Симонетта чувствовала: теперь образ его обрел для нее некую особую силу и важность, но ее мечущийся разум пока не способен был уловить истинный смысл этого. Она знала только, что когда снова увидит изображение Августина, то сразу узнает горящее сердце, пронзенное ее собственной стрелой, которое отныне будет вечно биться в руке святого. Стараясь успокоиться, Симонетта работала молча и усердно, вскоре к ней присоединилась и Вероника. Они дружно копали, а снег все продолжал идти, и вдруг под заступом Симонетты звякнул металл, и среди комьев земли блеснуло золотое кольцо. Она подняла его, потерла о свое платье, и на кольце ярко вспыхнула в лунно-белой ночи шестиконечная звезда.
— Это кольцо Ребекки, — промолвил Исаак.
Симонетта кивнула, чувствуя, что горло ей снова ледяной рукой стискивают рыдания. Впрочем, могила была почти вырыта, и вскоре они уже смогли опустить Манодорату в холодную землю. Исаак принялся нараспев произносить прощальные слова священных псалмов «Техиллим», как некогда произносил их на этом самом месте и сам Манодората, хороня останки своей Ребекки. Тело Симонетта открывать не стала, но прежде чем они засыпали могилу, опустилась на колени, нащупала под убеленным снегами «саваном» золотую руку Манодораты и, надев кольцо Ребекки на золотой палец, сразу почувствовала, как это кольцо стало теплым, словно хозяин руки был все еще жив. Горячие слезы покатились у Симонетты по щекам, она думала о том, что даже если смертная плоть со временем неизбежно превратится в прах и смешается с землей, то эти два золотых символа мужа и жены всегда будут вместе. И она поклялась, что могила эта под Деревом Ребекки навсегда останется последним пристанищем ее друга и его золотой руки и рука эта никогда не перейдет в сундуки преподобного отца Ансельмо. Симонетта не сомневалась, что священник одобрит ее решение.
Они засыпали могилу землей, и черный холмик над нею мгновенно побелел, поскольку снег все продолжал сыпаться с небес. Вероника взяла Симонетту за руку, желая увести ее в дом и показывая жестами, что теперь они должны оставить Исаака одного. Тот лишь коротко кивнул, подтверждая это, и ласково коснулся дрожащего плеча Симонетты.
— Уходи в дом, дорогая синьора, — сказал он. — Поскольку никого из его родных здесь нет, придется мне стать для него шомрим, хранителем мертвых. Я побуду здесь еще некоторое время, посторожу его могилу и помолюсь.
Симонетта кивнула. Она вдруг почувствовала себя смертельно усталой. Впрочем, она вовсе не была уверена, что после пережитого сегодня ей удастся спокойно уснуть. Рука об руку со служанкой — нет, с подругой, — она двинулась к дому, поднялась наверх и, как всегда, осталась ночевать в комнате мальчиков, чтобы быть рядом, если они вдруг ночью проснутся и она им понадобится.
Симонетта была физически и душевно сломлена собственным поступком. Ее по-прежнему бил такой озноб, что дрожали руки и стучали зубы, хотя в комнате было очень тепло. Ватные ноги прямо-таки подгибались при каждом шаге, в желудке жгло, как огнем, к горлу то и дело подступала тошнота. Симонетта вдруг подумала, что если бы сейчас ей пришлось вложить в лук стрелу и выстрелить, то она вряд ли сумела бы сделать это. Однако всего лишь какой-то час назад, когда ей пришлось действовать быстро и хладнокровно, она совершила этот выстрел и убила человека. Насквозь прострелила его пылающее сердце тяжелой стрелой, и то, что это было сердце умирающего в мучениях человека, ничуть не умаляло ее вины. Неужели именно этим занимался ее Лоренцо? Неужели он делал это ежедневно, уехав от нее в очередной долгий военный поход? Она отняла жизнь, но сделала это из милосердия, а ведь Лоренцо отнимал человеческие жизни всего лишь во имя славы и победы, во имя политического выигрыша — все это представлялось ей куда менее вескими причинами, чем та, по которой совершила убийство она. И Симонетта, сама себе удивляясь, вдруг рухнула на колени, стиснула дрожащие руки и принялась истово молиться. Вот уже несколько месяцев, как она сторонилась Бога, но сегодня, после страшных, чудовищных событий этой ночи, она от всей души восхищалась стойкостью веры Исаака, веры совершенно ей чуждой. Симонетта не молилась Богу с тех пор, как исчез Бернардино, но понимала: ей не нужно просить у Него прощения за то, что она отняла чужую жизнь, ибо она это сделала ради спасения человека от невыносимых страданий, ради спасения от смерти детей этого человека. А потому она не стала просить Господа о прощении и о спасении души ее дорогого друга. Все это могло подождать. Симонетта вдруг поняла, за что ей надо благодарить Его: за чудо, за тот странный обильный снегопад, насквозь промочивший хворост в костре, на котором должны были сгореть дети Манодораты. И она вспомнила Священное Писание, и святую Люсию, и то, как Люсия была спасена от смерти в огне, ибо и в ее костре намокший хворост не пожелал загораться. Вспомнила она и святую Аполлонию, которая сама взошла на костер, как это сделал и ее друг Манодората, первым принявший на себя пламя костра и тем спасший собственных сыновей. Жития этих святых вдруг снова с ясностью припомнились Симонетте, словно все это время ждали где-то рядом — но за пределами памяти, — чтобы она с радостью вновь приняла их и ввела в свой дом, как старинного друга, которого некогда, давным-давно, сочли пропавшим во время трудного путешествия. Выглянув в окно, Симонетта увидела в небесах луну и звезды и, молитвенно сложив руки, обратилась к этим святым женщинам, ныне жившим в раю — одна без глаз, а другая без зубов.