Чезаре начал задыхаться, что означало у него крайнюю степень гнева. Он схватил ее за шею, и на этот раз она ощутила не нежность, но злобу.
– Пришло время тебе узнать правду! – воскликнул он. – Неужели ты не знаешь, кто на самом деле наш отец?
Она никогда не думала о том, что у нее должен быть отец, и когда в доме появился Джорджо и Ваноцца стала называть его мужем, она стала думать о нем, как об отце. Но что-то все же смущало ее, поэтому и на этот раз она промолчала, надеясь лишь, что Чезаре ослабит хватку.
Чезаре приблизил к ней свое лицо и прошептал:
– Родриго, кардинал Борджа, нам не дядя, дурочка. Он – наш отец.
– Дядя Родриго? – недоверчиво переспросила она.
– Конечно, глупышка, – теперь Чезаре держал ее уже с былой нежностью. Он прижался к ее щечке губами и крепко поцеловал – эти его поцелуи почему-то ее тревожили. – А как ты думаешь, почему он так часто сюда приходит? Почему он так нас любит? Да потому, что он – наш отец. Пора уже тебе знать это. Теперь ты и сама видишь, что рыдать по поводу Джорджо и Оттавиано не имеет никакого смысла. Теперь ты поняла, Лукреция?
Его глаза снова потемнели, но теперь не от гнева, а от гордости, потому что дядя Родриго, великий кардинал, который – о том они должны молиться денно и нощно – когда-нибудь станет Папой, был их отцом.
– Хорошо, Чезаре, – сказала она, потому что она побаивалась брата, когда он становился таким.
Но, оставшись в одиночестве, она забралась в уголок и снова стала лить слезы по Джорджо и Оттавиано.
Но даже Чезаре пришлось узнать, что смерть таких, как он считал, незначительных персон, может внести в его жизнь значительные изменения.
Родриго, по-прежнему озабоченный благосостоянием своей экс-любовницы, решил, что, поскольку она лишилась одного мужа, ей следует дать другого. Поэтому он организовал ее брак с неким Карло Канале. Это была для Ваноццы удачная партия: Карло служил камерарием при кардинале Франческо Гонзага и был человеком образованным и светским.
Это он вдохновил поэта Анджело Полициано на написание «Орфея», и философские и гуманистические круги Мантуи относились к нему с большим почтением. Этот человек мог быть полезен Родриго, а Канале был достаточно мудр, чтобы понимать, что с помощью Родриго он сможет, наконец, добиться вожделенного, но прежде недоступного, благосостояния.
Нотариус Родриго составил новый брачный контракт, и Ваноцца подготовилась к жизни с новым супругом. Но, обретя нового мужа, она лишилась троих старших детей. Она отнеслась к этой ситуации философски, поскольку знала, что Родриго не позволит своим детям, как только они вступят в пору отрочества, оставаться в ее доме: сравнительно скромный дом простой римской матроны – мало подходящее место для тех, кого ждет блистательное будущее.
Вот почему Лукрецию ждала самая грандиозная жизненная перемена.
Джованни отправлялся в Испанию к своему старшему брату Педро Луису – отец организовал там для него такую же почетную жизнь, как и для Педро Луша. Чезаре пока оставался в Риме, позже ему следовало пройти курс обучения в испанской епархии, а потом изучать законодательство в университетах Перуджи или Пизы. На какое-то время они с Лукреций оставались в материнском доме, но вскоре должны были перебраться в дом одной из родственниц Родриго: там им дали бы воспитание более достойное детей такого отца.
Для Лукреции это был серьезный удар. Она лишалась дома, в котором прожила первые шесть лет своей жизни. И, самое ужасное, все это произошло так неожиданно и стремительно! Единственным, на лице кого в эти дни в доме на площади Пиццо-ди-Мерло можно было видеть улыбку, был Гоффредо – он носился по детской, размахивая воображаемой шпагой, отвешивал поклоны Чезаре, называя его «Ваше Преосвященство». Джованни, возбужденный предстоящим путешествием, без конца говорил об Испании.
Лукреция наблюдала за Чезаре: он скрестил руки на груди, лицо его побледнело от с трудом подавляемого гнева. Впервые в жизни Чезаре не вопил от ярости, не грозился прибить Джованни – впервые в жизни Чезаре осознал свое поражение.
Произошло то, что произошло, и, как бы они ни бахвалились, как бы ни вольничали в детской, у них не было иного выхода, кроме как подчиняться приказам.
И лишь однажды, оставшись наедине с Лукрецией, Чезаре дал волю своим чувствам: он принялся изо всех сил, так, что Лукреция даже испугалась – не повредит ли он себе чего-нибудь? – колотить кулаком по ноге и вопить:
– Почему в Испанию едет он? И почему я должен уходить в церковь? Я хочу в Испанию. Я хочу быть герцогом и солдатом. Неужели ты думаешь, что я меньше гожусь для того, чтобы завоевывать и править, чем он? И все потому, что отец любит его больше, чем меня! Я этого не вынесу! Не вынесу!
Он схватил Лукрецию за плечи. Глядя в его пылающие ненавистью глаза, она не на шутку испугалась.
– Я клянусь тебе, моя маленькая сестричка, что не успокоюсь, пока не обрету свободу… свободу от воли моего отца… Свободу от каждого, кто попытается связать мне руки!
Лукреция смогла лишь прошептать в ответ:
– Ты будешь свободен, Чезаре. Ты всегда своего добьешься.
А затем он вдруг расхохотался и, как было у него заведено, крепко сжал ее в объятиях.
Она очень беспокоилась о Чезаре, и это означало, что она не так уж сильно, как следовало бы, волновалась по поводу своего собственного будущего.
МОНТЕ ДЖОРДАНО
Адриана из дома Мила была женщиной крайне тщеславной. Ее отец, племянник Каликста III, прибыл в Италию, когда дядю избрали Папой, потому что подобное родство обещало великое будущее. Таким образом Адриана приходилась Родриго Борджа родственницей, которую тот ставил весьма высоко, поскольку она была дамой не только красивой, но и умной. Именно благодаря этим качествам она вышла замуж за Лудовико из дома Орсини, а Орсини были одним из самых благородных и могущественных семейств в Италии. У Адрианы был сын по имени Орсино, мальчик, терзаемый ужасным косоглазием, но поскольку он обладал завидным положением – и огромным богатством, – Адриана надеялась найти ему достойную супругу.
Орсини принадлежало в Риме множество дворцов, но семейство Адрианы проживало на холме Джордано, неподалеку от моста Святого Анджело. Именно в этот дворец и доставили Лукрецию и Чезаре после того, как они попрощались с матерью и братьями.
Жизнь здесь разительно отличалась от той, которую они вели на площади Пиццо-ди-Мерло. Ваноцца была женщиной веселой и даже легкомысленной, и дети в ее доме наслаждались полной свободой. Им разрешалось играть в винограднике, бегать на речку, они часто бывали на Кампо ди Фьоре, где с большим удовольствием водились с самыми разными людьми. Теперь же Лукреция и Чезаре полностью ощутили перемены.
Адриана была женщиной, внушавшей почтение. Всегда одетая в черное красавица ни на минуту не позволяла забыть, что дом ее – испанский, хотя и находится в самом сердце Италии. Мрачные башни дворца нависали над Тибром, толстые стены с бойницами не пропускали ни веселого городского шума, к которому так привыкли дети, ни солнечных лучей. Адриана никогда не смеялась так, как смеялась Ваноцца, она была женщиной холодной, ни к кому не выказывавшей любви.
При дворце жило множество священников, здесь постоянно молились, и в первые годы своей жизни в доме Орсини Лукреции казалось, что ее приемная мать – очень набожная особа.
Чезаре, естественно, восстал против строгой дисциплины, но даже и он ничего не мог с этим поделать, даже его подавили мрачность дворца, бесконечные молебны. Он считал дворец тюрьмой, куда его с Лукрецией заточили, в то время как Джованни наслаждался славой, пышностью и роскошью Испании.
Чезаре стал молчаливым. Он больше не предавался буйным припадкам гнева, но его затаенная, тихая ярость пугала Лукрецию еще больше. Она ластилась к нему, молила его не грустить, исступленно целовала его и твердила, что любит его больше всех на свете, что будет любить его вечно.