Робер Мерль
Мадрапур
ГЛАВА ПЕРВАЯ
13 ноября.
Я пишу эту историю в то самое время, когда она происходит. Изо дня в день. Или, вернее – не будем излишне самонадеянны, – из часа в час. Впрочем, мы могли бы попытаться вместить окружающий нас мир в каждую утекающую минуту. Ведь в нашем распоряжении их не так уж и много. Даже самую долгую жизнь можно расчислить в секундах. Попробуйте подсчитать – получите цифру отнюдь не астрономическую; правда, и не особенно ободряющую.
Пока я все это пишу, я совершенно не способен предвидеть, чем завершится мое приключение. Не могу я проникнуть и в его смысл. Однако я вправе сделать на сей счет некоторые предположения.
Моя история наверняка будет иметь свой конец, это ясно. Но нет никакой уверенности в том, что в ней имеется какой-то смысл или, во всяком случае, сомнительно – что по существу одно и то же, – чтобы я был способен этот смысл разгадать. «Мошкаре, что рождается на рассвете и умирает с заходом солнца, не дано постигнуть значение слова „ночь“».
Когда такси доставляет меня в аэропорт Руасси-ан-Франс, меня ожидает сюрприз. Кругом – пустота. Ни пассажиров, ни служащих, ни стюардесс. Я одинок, абсолютно одинок в этом величественном дворце из стекла и металла, где царит сейчас безмолвие склепа. Хотя сравнение со склепом, пожалуй, не очень подходит. Своими огромными стеклянными стенами Руасси скорее напоминает гигантскую оранжерею.
Я ставлю чемоданы на багажную тележку и иду по залитой светом пустыне, толкая тележку перед собой. И ощущаю при этом всю смехотворность ситуации: я бдительно конвоирую свои земные блага, а вокруг нет никого из служащих, кто мог бы принять на себя заботу о них.
Не то чтобы я по-прежнему надеюсь улететь в Мадрапур. Но я по крайней мере хочу кого-то найти, чтобы навести справки. И если я беру на себя труд толкать перед собою тележку со своим багажом, я делаю это лишь потому, что мне неприятно оставлять чемоданы в углу без присмотра. Признак того, что изумление, которое я испытываю, немного сбило меня с толку: в обезлюдевших вокзалах воры не водятся.
Я отдаю себе отчет в том, что пустынность и тишина аэропорта начинают внушать мне легкую тревогу – если тревога вообще может быть легкой. Можно ли предположить, что, кроме меня, в этом Руасси, воздвигнутом для приема людских толп, нет ни единой живой души?
Если допустить, что персонал внезапно прекратил работу и вылеты самолетов отменены, а самолеты, прибывающие в Париж, принимает аэропорт Орли, – где же тогда пассажиры, которых, как и меня, неожиданная забастовка захватила врасплох? Куда все девались – бастующие и небастующие, полиция и отряды республиканской безопасности и персонал всех служб, всех закусочных, лавочек, киосков и касс? И можно ли хоть на минуту представить себе, чтобы весь колоссальный механизм Руасси-ан-Франс неожиданно замер и погрузился в беспробудную спячку?
Мою тревогу усиливает и своеобразная архитектура этого сооружения. Я в Руасси впервые, и меня поражает, что аэровокзал, который, как можно предположить, построен с чисто функциональными целями, рассчитан при этом словно бы и на то, чтобы дать вам ощущение беспредельности мира.
Будучи круглым, аэровокзал не имеет ни начала, ни конца, и внутри его, в самом центре, – пустое пространство, тоже круглое. В этой кругообразной пустоте поднимаются на верхний ярус стеклянные туннели, полы которых представляют собой движущиеся дорожки. Каждая из таких ярко освещенных кишок, которые, судя по указателям, носят название «сателлитов», словно задумана для того, чтобы переварить пассажиров.
Но пассажиров нет. Дважды обойдя это пустое пространство на его нижнем уровне, я вместе с тележкой вступаю на один из «сателлитов». Такое впечатление, будто ты оказался внутри огромного ярмарочного колеса и тебя ради большей остроты ощущений швырнут сейчас вниз, на землю. Но нет, я беспрепятственно выезжаю на верхний ярус. И повторяю все то, что делал внизу: кружусь вокруг центральной пустоты и ее «сателлитов» в поисках живого человеческого существа.
Здесь я тоже делаю два полных круга. У меня возникает неприятное чувство, которое, должно быть, испытывает хомяк, когда он безостановочно семенит по рифленому колесу в своей клетке.
Я останавливаюсь. В застекленной пустыне, именуемой Руасси, я уже не один. В пустыне появляется стюардесса.
В первый раз проходя перед этим барьером, я скользнул по нему взглядом и могу с полной уверенностью утверждать, что там никого не было. А теперь, когда я снова прохожу здесь, за барьером мгновенно возникает стюардесса, миниатюрная зеленоглазая блондинка в пилотке. Не буду настаивать на том, что в ее появлении есть что-то таинственное. У меня и так хватает проблем с вылетом в Мадрапур. Вполне может быть, что, когда я впервые посмотрел в том направлении, стюардесса, скажем, нагнулась, чтобы достать что-то из сумки, и перегородка скрывала ее от меня.
Но, поворачивая с усилием свою тележку в сторону стюардессы, я прекрасно отдаю себе отчет в том, что присутствие девушки – только ее одной в этой пустыне! – лишь усугубляет нереальность ситуации.
Так или иначе, но стюардесса отнюдь не призрак. Вот она передо мной – из плоти и крови, и, надо признать, из плоти бархатистой и нежной.
Мне с первого взгляда ясно: по части красоты стюардесса – непревзойденный образец, настолько бесспорно и очевидно ее очарование. Таких девушек другие женщины окидывают с ног до головы холодным, оценивающим взором, а мужчины жадно пожирают глазами. И, несмотря на обуревающую меня тревогу, я разделяю общую участь.
При этом я прекрасно знаю, что красота стюардесс – всего лишь конфетка, которую авиакомпании предлагают вам, чтобы усладить ваш взгляд и развеять страх во время взлета.
Но ловушка действует безотказно. У меня множество вопросов, которые я должен задать ей по поводу всей этой нелепой ситуации и, уж во всяком случае, по поводу моего собственного вылета, но я ни о чем не спрашиваю. Не отрывая глаз от ее прелестного личика, я протягиваю билет.
– Вы мистер Серджиус? – говорит по-английски стюардесса, и ее английский очаровывает меня неправильностью своих интонаций.
– Yes, – отвечаю я тоже почему-то по-английски.
И продолжаю уже по-французски:
– Что здесь происходит? Забастовка?
– Вы опоздали, – говорит она с улыбкой. – Остальные пассажиры уже на борту.
– Но, – говорю я в полной растерянности, – я не сумел выполнить все формальности – таможня, полиция…
– Не беспокойтесь, – отвечает она уже с иной улыбкой, которая на сей раз не имеет ничего общего с казенной, требуемой ее профессией. Улыбка теперь дружеская, почти ласковая.
У меня это вызывает шок, что оказывает анестезирующее действие.
– Вы с чемоданами! – вдруг восклицает она. – Вам следовало оставить их внизу! Здесь проходят только с ручной кладью.
– Внизу? – говорю я. – Но внизу же никого нет!
Я сам удивляюсь своему голосу, своему тону, в нем совсем не чувствуется протеста. А если какой-то протест и есть, то он настолько слаб, что уловить его невозможно.
Стюардесса смотрит на меня зелеными глазами, и ее детские губы морщатся в легкой гримасе.
– Вы в самом деле так считаете? – говорит она. – Пойдемте, спустим их снова вниз.
Она выходит из-за барьера и идет впереди меня. Теперь я вижу ее в полный рост. Она невысокая, с тонкой талией, красивой высокой грудью, длинными ногами. Я следую за ней и толкаю свою тележку.
Она нажимает на кнопку, потом на другую.
– Первая кнопка, – говорит она, – для вызова приемщика багажа.
– Но внизу же никого нет, – довольно вяло повторяю я.
Вместо ответа она дарит мне еще одну улыбку. Дверь лифта открывается, и стюардесса настойчиво и строго говорит:
– Быстрее! Пока дверь не закрылась! Втолкните в кабину тележку! Да нет же, – она хватает меня за руку, – самому входить не надо, одну тележку! При себе оставьте только сумку.
Я подчиняюсь и чувствую в горле спазм. Дверь за моими чемоданами закрывается, я слышу, как лифт снова уходит вниз.