Паровоз замедлил ход и принялся пыхтеть. Вагон мягко покачивался из стороны в сторону, словно лодка на ленивой волне. Марица в последний раз промокнула лицо кружевным платочком. Раскачиваясь взад-вперед, она пыталась поймать свое отражение в окне вагона. Потрепанный вид окружавших ее женщин во время путешествия доставлял ей истинное удовольствие. Она саркастически улыбалась, глядя на их подкованные башмаки на деревянной подошве, чулки с зияющими дырками, засаленные платки. Она чувствовала удовлетворение, когда ее отражение в окне напоминало ей, что она не позволила себе даже в условиях войны пасть так низко, как эти простушки.
Когда поезд подъезжал к станции, раздался долгий низкий гудок. Вскоре в поле зрения пассажиров уже появился небольшой вокзал.
И тут Марицу захлестнула волна паники.
А что, если ее там никто не ждет?
Марица только сейчас осознала, что она рискнула своей судьбой из-за одного-единственного письма.
А что, если он передумал?
Марица почувствовала стремительно нараставшую неуверенность.
Что, если она ошибалась на его счет? Что, если она совершила ошибку?
Лихорадочно перебирая в уме различные варианты, она поняла, что сможет вернуться в Будапешт только к вечеру следующего дня. Но куда она пошла бы там? Обратно в свою квартиру путь ей был заказан. Может быть, поехать в Сольнок? Или же в Кечкемет?
Под нарастающий визг тормозов паровоз остановился со слабым толчком, сопровождаемым ревущим шипением пара. Марица в последний раз откинулась на жесткое сиденье.
Вагон начал заполнять шум, характерный для завершения поездки. На Марицу одна за другой наплывали тени пассажиров, которые тянулись к верхней полке за своим дорожным багажом. Деревянная полка скрипела каждый раз, когда с нее снимали очередной чемодан или дорожную сумку. Сама Марица не была обременена никакими вещами. Перед отъездом из Будапешта она, наслышанная о мародерах военного времени, решила подстраховаться и перед посадкой в поезд сдала свой сундук в багажное отделение.
Марица выглянула в окно. Яркое послеполуденное солнце практически ослепило ее, и она заслонилась ладонью, чтобы хоть что-то различить за окном. Перед ней проступили очертания крошечного полустанка Нойбург. От него было буквально рукой подать до Надьрева – если воспользоваться паромом через Тису, однако, если ехать по проселочной дороге, выходило сорок километров.
С тех пор как Марица видела этот полустанок в последний раз, совершенно ничего не изменилось. Маленькое квадратное здание вокзала по-прежнему нуждалось в побелке, как будто его не красили все те годы, когда она отсутствовала. Буквы на табличке с названием этого захолустного городка потрескались и выцвели, как и в прежние времена. Через дорогу все так же просматривался луг, на котором, не нарушая картины прошлого, паслись коровы. Все казалось нетронутым, как и воспоминания Марицы о своем отъезде много лет назад. Она не забыла ничего из того ужасного периода своей жизни: ни мрачного лица отца, ни вида матери, державшей на руках Шандора-младшего, которому тогда было всего четырнадцать месяцев и который в то время вовсе не казался больным.
В то время Марице не терпелось сесть в поезд и сбежать из родной деревни. Ей не терпелось увидеть, как ее собственный ребенок исчезает вдали, а вместе с ним и крушение всех ее надежд, крах ее прежней жизни. В то время Марице так же не терпелось начать все сначала, как и сейчас.
Она снова выглянула из окна вагона и осмотрела платформу. Там толпилось несколько «ворон» со своими детьми. Они пришли встретить своих мужей, возвращавшихся с рынка в Сольноке, где Марица пересела на другой поезд. Пара собак на безопасном расстоянии от паровоза, который продолжал время от времени издавать шипение, обнюхивала край платформы. Покрытый сажей железнодорожник что-то энергично делал на путях перед паровозом. Небольшие группы мужчин, сбившись в кучу, курили на платформе. С Венгерской равнины на полустанок порывами ветра надувало мелкую землистую пыль, и Марица могла различить, как та кружится в воздухе.