Дверь скрипнула. Грезы встрепенулись и разлетелись по разным углам камеры. Вошла судья.
– А, это вы, – зевнул маэстро и мысленно рассердился на то, что его опять побеспокоили только для того, чтобы убрать тарелку. Теперь это почему-то всегда делала судья, а не инспектор.
Скомкав салфетки и прогремев приборами, судья наконец протерла стол и готовилась выйти.
– Кстати, вас хочет видеть ваша жена.
– Теона? – проговорил маэстро, не отрывая глаз от лампочки, которая была матово-желтой, как воздушный шарик. (Маэстро даже пришла мысль, что шарики и лампочки в тюрьме красят одной краской).
– Когда она меня ждет? – спросил маэстро. Он был совершенно спокоен.
– Сегодня, в полдень – оттараторила судья и приготовилась выйти.
– Хорошо, я буду.
Дверь противно заскрипела, и вдруг через ее ржавый порог перелетела веселая мелодия и запорхала по комнате своими стройными гибкими аккордами: вверх-вниз-вверх-в сторону, вверх-вниз-вверх-в сторону…
Это играли в малом музыкальном зале – он как раз находился недалеко от камеры маэстро, и каждую среду, в полдень, маэстро вслушивался в игру дешевых пианистов, мысленно исправляя их промахи.
– Смотри-ка, – раздраженно начала судья, – опять вашу прелюдию играет. Как ее, «Воздушный шарик»?
– «Девочка с шариком», – поправил маэстро.
– Да без разницы. Который раз уже, второй или третий… Понравилась она нашему пианисту. Да и всем, кажется, нравится, вы не находите?
Судья начала теребить кольца. Маэстро молчал.
– А мне, знаете, – продолжила судья, – абсолютно не понравилось ваше произведение. Вот всем понравилось, а мне нет. Экспрессии маловато и никакого следования канонам… Все одни повторы. Я честно говорю, что не вижу, чем тут восхищаться…
Маэстро улыбнулся.
– Вот вы улыбаетесь, а я скажу, что люди, которым это нравится, совершенно не имеют вкуса!
Салфетка, которую держала в руках судья, начала бешено разрываться под напором ее мощных пальцев.
– Я тоже недавно написала кое-что… Но это никто не оценил! Почему?! Потому что есть ваши глупые прелюдии, которые воспитывают людей, не способных прочувствовать настоящую музыку. Понимаете вы это?!
Маэстро привстал, раздосадованный тем, что солнце добралось до его посели и начало разъедать глаза.
– Я понимаю одно, – начал маэстро, поправляя простынь и уже не отводя глаз от разгоряченной судьи, – я здесь именно потому, что мои прелюдии оказались лучше ваших.
Судья ничего не ответила, а только смяла разорванную в клочья салфетку и вышла из камеры, не забыв хлопнуть дверью.
Маэстро опять остался один. От бесконечного лежания уже ныла шея и наш герой решил пройтись к окну – а куда еще? Жизнь так сложилась, что теперь только через эту решетчатую дырку в стене он мог полюбоваться движением жизни, которое всегда останавливалось, стоило ему посмотреть обратно в камеру.
Снег радостно валил из темно-лиловой тучки, отражая, как зеркало, каждый лучик бледного солнца. Где-то на горизонте торчала антенна телевизионной башни; мимо тюрьмы прогремел набитый доисторический автобус; внизу, во дворе тюрьмы, усатый инспектор тренировал своих окочиневших подчиненных: «Вверх! Стоп! На месте! Прошу!»; человек в длинном пальто, похожий сверху на припудренный пончик, прошел мимо стражи и приветственно приподнял цилиндр; из-за его спины вышла девушка и, остановившись перед главным входом в тюрьму, начала глазами искать нужное окно. Это была Теона. Маэстро помахал ей, и она тот час же его заметила и заулыбалась.
Снег ложился ей на плечи, хлопьями застывал на непослушном каштановом локоне, вылезшим из-под шапки, а по камере маэстро все еще порхали гладкие теплые ноты его гениальной прелюдии: вверх-вниз-вверх-в сторону, вверх-вниз-вверх-в сторону…