Выбрать главу

В 1929 году Кзыл-Агач стал заповедником. Первым хозяином пришел Наркомзем. Потом получилось мелькание: Уполнаркомвнешторг, Союззверкроликовод, Азохотцентр (он-то больше всех отличился, в 1933 году вообще перестал платить зарплату сотрудникам: ну вас!), потом какое-то Азербайджанское отделение Закавказского филиала (вроде звучит ничего, а если вдуматься, тоже обидно: отделение, да еще филиала!).

Итого четырнадцать хозяев сменилось за тридцать лет. Кто же пятнадцатый опекает фортецию?

А Москва. Главное управление по охране природы.

Управлять, естественно, стало малость полегче. Опыт, средства междугородной связи. Да и сам заповедник ужался: было 180 тысяч гектаров в 1929 году, стало 88 тысяч гектаров. Сельхозартели, товарищи, растут, ах, растут!

Отсюда поменее стало акуши (белая птица). И каракуша поменее (черная птица). И белуги больше не возятся в протоке Белужьей, равно как и севрюги в протоке Севрюжьей.

Это до некоторой степени грустно. Зато получилось компактное, сжатое в единый кулак хозяйство. Нет стихийного кишения птицы и рыбы. Отрегулирован штат: два поста охраны на море, семь постов охраны на суше, а научных сотрудников — по желанию. Сколько чудиков пожелает сидеть в камышах на куцем холостяцком окладе, столько пусть и сидит.

Замечательно все утряслось, разрешилось. Правда, вылезли пять побочных вопросов, но свалили и их. Территориально отняли заповедник у района Ленкорани и передали Сальянам. А чтобы Ленкорань не обиделась, на партийный учет заповедник поставили там. Тут еще вспомнили: а район Моссалов? И чтобы Моссалы не обиделись, заповедник подчинили им профсоюзно. А финансово и научно — Москве.

Мудро.

* * *

На рассвете поезд приходит в пограничную Ленкорань. Город спит еще, бормоча приоткрытым во сне ртом базара. Там уже людно, и шум реализации выливается за ворота. Серым, сырым и теплым рассветом, когда госторговля заперта еще на замки, когда милиционеры храпят так, будто и на ночь не выпускают свистков изо рта, пульс базара бьется вовсю. Здесь размещается у ворот аксакал, продающий сигареты «ВТ» по семь гривен за пачку. (Гос-цена—40 копеек, но вот поди найди в магазине — аксакал скупил все!) Здесь в ворота, не таясь, проходят мужчины с камышовыми мешками — зимбилями, и если даже человек донельзя наивный заглянет в тяжелый зимбиль, то уж сразу смекнет, что от Ленкорани до заповедника километров так сорок, не больше. Потому что с заповедных эталонов живой природы еще капает кровь.

В краю приевшихся баранов птица расходится быстро. Стало быть, к тому часу, когда отличники милиции, почистив асидолом пряжки и пуговицы, выходят работать, из форточек в улицы уже тянет легкоусвояемым консоме из утки. И рынок торгует уже сплошь легальным товаром, разве что инициативный аксакал корпит до сих пор, продает сигареты, драпируя поверх бородой.

Мимо ракушечных дюн, покрытых дикобразником, мимо рыбацких колхозов, спрятанных в вечной зелени сосен, олеандров и лавров, дорога лежит в заповедник.

— Директора нету, — сказал в заповеднике начальник охраны Симон Гигашвили. — В командировке директор, я буду показывать.

И пока начальник охраны ходил за машиной, мы осмотрели музей заповедника. И товарищи! В научном музее крупнейшего заповедника (сколько гордых абзацев мы читали о том, что нигде в мире этого нет, а только у нас заповедники возведены в ранг научных учреждений) стояли порушенные скелетики нескольких птиц, лежал печальный каспийский тюлень, траченный мышами, да висела над дверью плешивая, жалкая морда подсвинка.

— Нету токсидермиста, — сказал научный сотрудник Вольфсон. — Специалист по чучелам к нам не едет: нету условий.

— А кинофотоматериал?

Кинофото нам дали. Показали несколько снимков заката в заповеднике. Такого заката, что нигде не увидишь. А затем пояснили, что этим материал и исчерпан. Личный аппарат Вольфсона сломался, а казенного нет. На балансе, правда, числится какая-то техника, но уже в том состоянии, когда можно дарить школе, подшефным.

— Теперь посмотрим научку, — сказал В, Вольфсон. — Только электричества йох; пока светло, надо спешить.

За стеной была и научка. Там стояло на шкафу встревоженное чучело совки — хорошо от мышей, — был диван с капканным ржавым нутром и окопная печка.

На этом осмотр оборвался. Больше смотреть было нечего, ну, разве лишь гнездо деревенской ласточки, свитое над разбитым окном в коридоре, на давно пережженных электрических пробках.

Потом мы уселись в «Волгу», и шофер повел ее к морю сквозь камыши.