– Мать в подвал! – распоряжается Морда.
– Погоди, бать, взгляну, – вызывается Вася.
Васю ждут в недобром молчании, один из Мордят, передернув затвор пистолета, становится сбоку окна, второй у двери.
– Отбой! – смеется вернувшийся Вася. – Это из Киева, который на рынке тогда с дядюшкой…
Все облегченно передыхают. Но гости сейчас Морде ни к чему:
– Гони в шею!.. Вот дожили – разгул мафии!
– Да он-то при чем? – заступается Вася. – Может, кокнар привез.
– Никакого кокнара! Сидим тихо, надо переждать!
Морденок у окна сует пистолет за пояс в досаде на напрасную тревогу:
– Батя, ну что, как мыши?
– Сколько можно взаперти сидеть! – поддерживает второй.
– Пошли они со своим трестом!
– Мы ребят соберем! Мы им устроим! – воинственно галдят Мордята.
– А мне вас хоронить?! – с яростным всхлипом вырывается у Морды.
– Не надо благодарить, – говорит Пал Палыч сидящему у него Ардабьеву. – Буду рад, если приживетесь в коллективе.
Входит Сажин, здоровается с Ардабьевым, как со знакомым.
– Пал Палыч, Рощин прислал, – очень довольный протягивает сверток размером с буханку черного хлеба.
Знаменский приоткрывает его, растирает щепотку содержимого между пальцев, рассматривает, подносит к носу, спрашивает:
– Пробу в лабораторию?
– Сдали.
Знаменский кивком отпускает Сажина, сверток убирает в сейф. У Ардабьева тревожно раздуваются ноздри.
– Знакомый запах? – оборачивается Пал Палыч. – Она самая, анаша, – и вытирает пальцы платком.
А в дверях уже конвоир. Чеканит:
– Арестованный Папрыкин доставлен, товарищ полковник!
– Спасибо, можете идти.
Пока Знаменский подписывает Ардабьеву пропуск и проставляет время, тот смотрит на Папрыкина и видит того высокого парня, который с приятелем при Ардабьеве подошел к Валентинову со словами: «Отец, ларек торгует?»
Арестованный и Ардабьев узнают друг друга, последний – с оторопью.
Пал Палыч короткого обмена взглядами не замечает, а если и замечает, то не придает ему значения: Ардабьев в этот момент к нему спиной. Что касается Папрыкина, то любой уголовник, попав на Петровку, пристально всматривается в каждое лицо, стараясь на всякий случай запечатлеть его в памяти.
– Желаю успеха, – жмет Пал Палыч руку Ардабьеву. – Держите со мной контакт.
– Спасибо, Пал Палыч, до свидания.
В коридоре Ардабьев приостанавливается, утирает лоб. Вряд ли он так испугался за Валентинова, да и за себя как будто бояться нечего. Но пахнуло на него ужасом прошлой жизни.
А тут еще второго парня ведут. И он тоже узнает Ардабьева. И поскольку конвоир идет сзади и физиономии арестанта не видит, то, по-своему истолковав пребывание здесь Ардабьева, корчит выразительную гримасу: и ты, мол, горишь?
Конвоир вводит его в дверь, соседнюю с кабинетом Знаменского.
А Ардабьев ускоренным шагом направляется к выходу, почти впопыхах сдает пропуск постовому и только на улице переводит дух. Как-то вроде он замешан в дело этих покупателей Валентинова, без вины виноват.
Знаменский же ведет допрос Папрыкина:
– Кто из вас двоих инициатор грабежей?
Тот тычет себя в живот, в грудь, в голову:
– Здесь инициатор! Здесь! Здесь! Все внутри требует: заправься! Ах, у старичков пенсию отняли! Да голодный наркоман способен… мать родную готов за горло!
Знаменский листает тоненькую папочку дела, находит допрос матери.
– По ее словам, так и было. После чего вы ушли из дома. А еще раньше с работы.
– В зарплатной ведомости расписаться не могу, руки трясутся, – он поднимает над столом кисти, они действительно вздрагивают. – Суп в столовой возьмешь – половину расплещешь. Последнее время по три дырки колол.
Руки его уже нетверды, но природной силы в нем еще хватает, организм сопротивляется разрушению. А вот духовный, интеллектуальный урон велик, и потому у Папрыкина нет четкого лица. Его социальное происхождение, профессия, образовательный уровень заслонен ныне тем, что типично для агрессивного наркомана вообще: развязность, болтливость по не грозящим собственной безопасности поводам, укоренившееся стремление «завербовать» окружающих, даже следователя и, разумеется, категорическое нежелание выдавать «своих». Кроме того, под арестом он лишен привычного зелья и в полном раздрызге: единственное, что могут тюремные врачи, – это облегчить физические муки наркотического голодания.
Знаменский задерживается на другом листе дела.
– Приятеля вы приобщили или он вас?
– Не помню уже… А вообще приятно за новичком наблюдать… как он делает открытие. Ходил, ничего не соображал и вдруг все начинает чувствовать по-новому. Как он тогда слушает рок-металл! У него глаза на лбу – он первый раз понимает, почему так звучит!.. Да что я вам говорю, кто не пробовал – объяснять бесполезно.
– Я пробовал, – спокойно усмехается Пал Палыч.
– Вы?!
– Пробовал. Именно чтобы понять. Иначе как дело вести?
– Ну? Блаженство?
– Иллюзия блаженства. Иначе не было бы наркоманов. Беда, что несколько раз блаженство, а там вся жизнь насмарку.
– Это точно, – искренне поддакивает Папрыкин, объединенный со следователем мигом обманчивой близости. – И вот ведь паскудство: пока привычки нет, все за так дают. А поймешь, что влип, бежишь: дайте. Что ты, говорят, малый, сколько можно одолжаться, плати…
– По три дырки в день – это приличные деньги, – подсчитывает Знаменский. – Откуда такие доходы, Папрыкин?
– Я же признался.
– На пенсионерах не разгуляешься. Где вы были третьего августа?
Папрыкин стискивает руки.
– У одной девушки, – почти без паузы начинает он врать. – Грубо говоря, проститутки. Тоже увлекается наркотиками. Проститутки, которые колются, это жуть. Плохо одеты, все деньги уходят на это дело, не моются, по ночам не хотят работать, дрыхнут.
Знаменский поднимает ладонь, чтобы прекратить пустое словоизвержение.