– Обратимся к хронологии, Папрыкин. Пенсию вы отнимали в июле и в сентябре. А третьего августа было крупное ограбление на Солянке.
– А-а-а, – тонким истеричным голосом заводит Папрыкин. – Все нераскрытое хотите на нас повесить? Людей калечили, машины угоняли, гостиницу «Россия» сожгли? А я, может, чище вашего! Ну взял, ну украл, так я от беды, меня лечить надо, а лечить не умеете! А вы-то э-эх! Одной рукой меня давите, а другой успехов желаете – кому, интересно?
– Кому же? Поясните смысл ваших выкриков.
– Будто не знаете! Торговец из нас соки жмет, гонит воровать, а у вас с его шефом контакт, да? Мундиром прикрылись, работает в одном кармане!
– Хватит, Папрыкин, что вы городите?
– Да ладно притворяться! Я даже имя скажу: Володя! Володя ведь?
Не то чтобы Пал Палыч поверил намекам арестованного, но какая-то подоплека в них есть, возможно. Это уже беспокойно и неприятно.
На закрытом корте Коваль играет в теннис с Феликсом.
«Псы» немножко болеют.
– Хорошо патрон взял!
– Феликс тоже… только малость суетится.
Сет кончается выигрышем Коваля, и Феликс использует благоприятный момент:
– Олег Иваныч, человека у меня взяли.
– На деле?
– Не-ет, вывеску кому-то почистил.
– Пьяный?
– Стал бы я! – заверяет Феликс.
– Кто такой?
– Двадцать девятый номер.
– А-а, бывший хоккеист, блондин, – Коваль любит показать, что знает людей наизусть, как хороший генерал своих солдат. – Ладно, вытащим.
Когда партнеры, уже переодевшись, выходят на улицу, оказывается, что Коваля поджидает Хомутова.
– Извини, но завтра воскресенье, а потом тебя три дня не будет…
Коваль отпускает Феликса.
– Ты всегда знаешь, где я? – спрашивает Хомутову, идя к машинам.
– Каждую минуту суток.
– Страшная женщина.
Дальнейший разговор происходит в дороге.
– Задержка с пеньковой фабрикой, Олег Иваныч.
– Люба! Я покупаю химическое оборудование, нашел валюту.
– Железная баба там в директорах, не подступишься!
Коваль немало изумлен, что Хомутова перед кем-то пасует.
– Я подумала назначить удобного директора, но это сколько лишних людей подключать. Неграмотно. Может, сменим адрес? Не одна такая фабрика.
– И другие понадобятся. Если из-за трудностей отменять мои решения… лучше разъедемся в разные стороны.
– Понимаешь, Олег Иванович, из рабочих до директора дошла, – виновато объясняет Хомутова. – Все своим горбом. И никаких грехов.
– Семья?
– Муж умер, три дочери, тоже в мамашу, порядочные. Четверо внучат.
– Дети… – чуть задумывается Коваль.
– Олег Иваныч, ты мое отношение к этому знаешь! – позволяет себе некоторую резкость Хомутова.
– Да, способ для подонков…
– Зачем мы держим психолога, врача, адвоката? Найдите больное место. Она всю жизнь делала веревки. Только.
– Нет, Гамлет ошибался, – говорит Коваль.
– Гамлет? Быть или не быть?
– Нет, что на человеке нельзя играть, как на флейте. Можно. Как на гармошке. Главное – растянуть мехи, раздуть. И потом на кнопочки нажимая… – изображает, как надо сыграть нужную мелодию.
Тушина, директор фабрики пеньковых изделий, у себя в кабинете. Она дородная, полнотелая женщина с хорошим открытым лицом и начальственной, а порой и грубоватой повадкой.
Входит Хомутова.
– Прием сотрудников по личным вопросам… – густым голосом говорит Тушина, сразу угадав в посетительнице постороннюю.
– Я по вашему личному вопросу, – с неприятной задушевностью произносит Хомутова, садится без приглашения и, поймав взгляд директорши, гипнотически не отпускает его. – Наши семьи, Анна Кондратьевна, связала общая беда. Кира, дочка ваша, в августе отдыхала в Крыму. Познакомилась там с моим племянником. И так это нам обернулось! – Хомутова неторопливо достает платочек, промокает щеки под сухими глазами.
Тушина пока ничего не отвечает, пока лишь изумлена нелепым каким-то визитом.
– Парень только из армии, а девочка красивая, сексуальная, силком тащит в койку, – продолжает Хомутова. – Вот снялись на память, – со вздохом показывает фотографию, где на фоне южного пейзажа смонтирована молодая пара.
Тушина гневно выхватывает фотографию, рвет в клочки и сыплет перед носом Хомутовой на стол. Чтоб Кира кого-то «тащила в койку»?!
– Вранье, вранье и вранье! Пошла вон!
– Зачем так, Анна Кондратьевна. Фотографий-то вон, – Хомутова вынимает и разворачивает веером пачку фотографий. – Вы поймите, у парня из-за Киры большие неприятности!
Тушину осеняет:
– Ты шантажистка, что ли?
– Конечно, шантажистка, – садится поудобней, кладет ногу на ногу.
Первый тур обработки так и задуман: убедить Тушину, что у нее собираются вымогать деньги. Чем больше вывести из равновесия, раскочегарить, тем сильнее будет шок от дальнейшего.
– Катя! – жмет директорша кнопку на селекторе. – Вызови ко мне… Катя! – крупными шагами выходит в приемную выяснить, что там с Катей, которая не откликается.
Это предусмотрено. Секретаршу под благовидным предлогом удалили. Вместо нее Тушина обнаруживает двух молодчиков из хомутовской охраны.
– Кто такие? – грозно спрашивает она.
– Мы с мамой.
– Тоже переживаем.
И тяжелыми взглядами буквально заталкивают женщину обратно. Вот так, значит, все обставлено: выйти ей не дадут, даже если б могла бросить директорский кабинет на волю темной визитерши с ее молодчиками. Расправиться с ними врукопашную – сил не хватит. Надо взять подмогу. Но прежде чем Тушиной успеть к селектору, Хомутова вываливает новый шмот грязи:
– Врач сказал: «Радуйтесь, что не СПИД. Сифилис все-таки лечится». Заразила парня ваша Кирочка, Анна Кондратьевна, вот какая беда!
Анна Кондратьевна хватается за сердце. Срам невыносимый, наглая ложь! Но ход рассчитан верно: чужих она теперь созывать поостережется, уже не к селектору тянется – к телефону.