«На дне источника затаилась саламандра, вестница чистоты. Я глотнул из ладони и увидел в зеркале родника свое отражение. Я ли это?» (стр. 25).
«А когда пришли на нашу землю с искрой Христового света солунские братья, святые Кирилл и Мефодий, то именно здесь произнесли они первую свою речь. И после этого три дня и три ночи лил дождь…» (стр. 30).
Я стою в этой толпе, как слепец среди воды, — где брод? Об меня трутся кунтуши, гуни[32], арияки, вуйоши[33], кабаты[34], мешки и сумы. А под ногами целой бандой беспрепятственно гуляют крысы. Когда-то я губил их вовсю во дворах и истреблял в домах блох, тараканов и комаров. Находил водоносные жилы под общественные колодцы и пробивал подземные проломы, куда можна сливать ненужное. Обрабатывал ямы известью для умерших от сыпняка и корелы[35]. Теперь же, когда и зовут в город, то разве что снять залом или колдовство в доме или открыть «завороженное поле» со связанными крест-накрест колосьями. Завонялась и духом мирщина — колдуют, ведьмуют, постятся на черную свечку, заговаривают, проклинают, вещают разную чушь. При этом чинно в храм ходят. Но к Господу ли? Богу свечку, а черту ладан. На две души живут. Но заглядывая в бездну — притягиваешь ее.
А базар клокочет. Стою и присматриваюсь. Правда, не к рыночной толпе — к детям. Мертвые рассказали все, что могли рассказать. И что не могли. Теперь за детьми очередь. Сказано: слушай юродивых и детей, они Богом пахнут.
Ребятня тоже хлопотала в работе и, как все дети, обращала ее в игру. Скакали наперегонки среди навоза: кучек конских кремьяхов, коровьей балеги и овечьих бобалек, а тогда наклонялись — один с лопаткой, а другой с мешочком — запасались удобрением. Большое подспорье для маминой грядки. Черную работу делали с радостным визгом. И мак черный, да сладкий же… Я зачерпнул из кармана орехов и позвал детей. Подбежали, какое-то время настороженно поглядывали на гостинец, потом взяли по орешку. Я снял с одного шапку и опустошил ладонь, добавил еще и птенчика, вылепленного из пчелиного воска. Белые после зимы лица засветились. Белые не от солонины.
— Кукушечка сладкая. Кусайте один с головки, другой — с хвоста. А мне расскажите, что слышали о девицах, которые исчезли.
— Нельзя про это говорить, дедушка, — скороговоркой выпалил старший.
— Почему?
— Чтобы Мару не накликать. Услышит и придет за новой. Задурманит, нитями оплетет и поведет за собой. И собака не тявкнет. А коли залает, то оцепенеет…
— А вы откуда знаете?
— Юрика Еленка пропала. Правда, Юрик?
Ребенок гордо качнул головой.
— И не обмолвилась, куда идет?
Мальчуган молча пожал плечами, рот был занят вкусняшкой.
— Бануешь[36] по сестре?
— Банует, — сказал за него старший. — И мамка банует. И пес их Сивко грустил — да так и сдох. И черешни две засохли из-за Еленки…
— Фигли[37] шутишь, — изобразил я недоверие.
— Пусть мя гром ударит! — бухнул себя в грудь кулачком мальчуган.
— Это в самом деле чудеса: мать ревет, пес молчит, деревья застыли, а куда подевалась девушка, никто не ведает…
— Знает, дедушка, знает, — подтянулся он ко мне в шепотке. — Циль-дурак знает.
— Какой Циль?
— Тот, что вернулся с войны с проломленнной головой. Теперь ходит на смех людям и собирает рище[38].
— И что он говорит, несчастный?
— Говорит, что Мара ему глаз вернет. Тот, что он на войне потерял.
— Добрая челядинка, — усмехнулся я.
— Это не челядинка, а ведьма, — ребенок выпучил испуганные глаза. — Пусть Бог от нее бережет. Вы чеснок при себе носите?
— Зачем?
— Бесовщину отгоняет.
— Мне, когда родился, варги[39] чесноком намазали. До сих пор помогает… А вы бегите к той бричке — там для вас целое сокровище навалено.
Час-другой я присматривался к нищим. Все были при делах, базарный день и их кормит. Но одноглазого калеки не встретил. И отправился на улицу Трех волхвов, к бурмистровому посаду. Раньше меня привозили сюда тайком, госпожа не хотела, чтоб о ее хвори знал муж. Теперь немочи не скрыть. Об этом знал весь город. Мостовая под окнами была устлана соломой, чтобы больной не мешал грохот телег, а сами окна закрыли темными занавесками, чтоб не беспокоил солнечный свет. Дом стоял посредине липовой рощи, над тихим рукавом Латорицы. Река здесь перегорожена железными цепями, чтоб лодочники не мяли лилии и не пугали лебедей, которые гнездились на подбережье.