В тот день — 8 августа 1974 года — взоры всего мира были прикованы к Соединенным Штатам. В результате длившегося два года и два месяца шпионского скандала, получившего название «Уотергейтский скандал», администрация республиканца Ричарда Никсона доживала последние дни. Судьбоносные решения принимались, разумеется, в Вашингтоне, но сердце США билось в Нью-Йорке. Казалось, атмосфера «Большого яблока» до предела насыщена электричеством. С минуты на минуту ожидалось, что президент, не дожидаясь, пока ему объявят импичмент, сообщит о своей отставке. Пауло и Розарио, проведя ночь в модном клубе, проснулись около трех и отправились позавтракать в ресторанчик «Чайлд», находившийся в квартале от отеля, а потом вернулись в «Марлтон». Стали нюхать кокаин, а когда опомнились, за окнами уже смеркалось. По радио диктор объявил, что через десять минут по всем каналам национального вещания будет передано заявление президента Никсона. Услышав такое, Пауло соскочил с кровати, где обоих сморил сон:
— Идем скорее! Выйдем на улицу и запишем, как реагирует народ на отречение президента!
Набросив на голое тело джинсовую куртку, натянув длинные — до колен — ковбойские сапоги, он взял диктофон размером с телефонный справочник, набил карманы пустыми кассетами, а на шею Розарио повесил фотоаппарат:
— Идем-идем! Такое нельзя пропустить! Это будет почище финала чемпионата мира по футболу!
На улице он включил магнитофон и стал наговаривать, что видит и слышит, словно вел радиорепортаж в прямом эфире:
Пауло: Сегодня 8 августа 1974 года. Я на 8-й улице, направляюсь к ресторану «Шекспир». Через пять минут президент известит нацию о своей отставке. Вот мы входим в холл ресторана. Телевизоры включены, но трансляция еще не началась… Что ты сказала?
Розарио: Я говорю, что по-прежнему считаю — американцы горячий народ!
Пауло: Все это напоминает футбол. Передача еще не началась, а на улицах — настоящее столпотворение.
Розарио: Какой крик стоит, ты слышишь?
Пауло: Еще бы!
В переполненном ресторане парочка сумела занять место у свисавшего с потолка телевизора, включенного на полную громкость. Никсон в темно-синем костюме и красном галстуке появился на экране: выражение лица у него похоронное. Стало тихо как в церкви, когда он начал зачитывать свое беспрецедентное заявление об отставке. В течение пятнадцати минут в мертвой тишине, не нарушаемой ни словом, ни вздохом, Никсон объяснял, какие причины побудили его принять это решение. Он завершил свою речь таким меланхолическим пассажем:
Пребывание на этом посту подразумевает особую близость с каждым американцем, и сегодня, покидая этот пост, я обращаюсь к Господу с молитвой: «Да пребудет с вами Его благодать ныне и присно».
Едва завершилась прощальная речь теперь уже бывшего президента, как Пауло и Розарио вновь были на улице, продолжая изображать радиорепортеров.
Пауло: Ах, чтоб тебя!.. Я ив самом деле под сильным впечатлением… Очень сильным, Розарио! Если мне когда-нибудь доведется отрекаться, я хочу, чтоб это было похоже на сегодняшнее действо. Нет, ты взгляни: Никсон ушел со своего поста, а вон тот малый на углу пляшет!
Розарио: Пляшет и бренчит на банджо! Безумная страна!
Пауло: Я не могу передать свои ощущения! Мы идем по 8-й улице…
Розарио: Люди и вправду ликуют. Норма-а-ально!
Пауло: Сами не свои от радости. Ошалели малость. Тележурналисты берут у них интервью на улицах… Исторический день, что тут скажешь!
Розарио: А вон тетенька плачет… И девочка тоже… От избытка чувств, ясно!
Пауло: Да-а, охренительный денек..
Взбудораженные происходящим, они вернулись в «Марлтон». Розарио вышла на третьем этаже и направилась в свой номер, а Пауло поднялся на седьмой, чтобы дать послушать Раулю ту чепуху, что записал на улице. Войдя без стука, как у них было принято, он обнаружил друга распростертым в беспамятстве на диване. На столике уже была выстроена и готова к приему очередная «дорожка», а рядом с полупустой бутылкой виски лежала пачка стодолларовых купюр, тысяч пять. Для того, кто, подобно Пауло, только что своими глазами наблюдал на улицах этот «гражданский карнавал», кто был свидетелем и участником беспримерного празднества, это зрелище — пьяный, обкуренный, в пыль растертый человек — было более чем тягостным — омерзительным, еще и потому, что Пауло не просто увидел в таком жалком и гнусном виде друга, которого он же и приобщил когда-то к наркотикам, но внезапно понял: кокаин ведет его самого тем же путем. Он никогда никому не говорил об этом и не доверил эти мысли даже дневнику, но в тот миг с непреложной ясностью осознал, что впал в серьезную зависимость от наркотиков. В подавленном настроении он вернулся в свой номер. В голубоватом свете, проникавшем с улицы, увидел на кровати стройное обнаженное тело Розарио. Он присел рядом, погладил ее по спине и объявил со вздохом: