Пресса же, очнувшись от спячки, впала в растерянность, ибо не знала, как объяснить такой лавинообразный успех. Не решаясь судить о собственно литературных достоинствах обеих книг, журналисты предпочли расценить его как преходящий маркетологический феномен. По почти единодушному мнению, писатель Пауло Коэльо просто вошел в моду, «попал в струю», подобно тому, как в свое время это случилось с твистом или с автором рок-текстов Пауло Коэльо и его Альтернативным обществом. Два года назад в газете «Глобо» его назвали «Кастанедой с Копакабаны», после чего СМИ практически позабыли о его существовании. Лишь когда его книги вышли на первые места в списках бестселлеров, а газета «Эстадо де Сан-Пауло» обнаружила, что «Дневник мага» и «Алхимик» разошлись более чем полумиллионным тиражом, критики осознали: два года не просто стабильного, но и нарастающего успеха — слишком много для модного поветрия. Лишь в октябре 1989 года имя его замелькает в прессе, появится в «Кадерно-2», литературно-художественном приложении к газете «Эстадо де Сан-Пауло». Первой оказалась большая статья, подписанная Терезой Жоржи и посвященная траектории его жизни еще со времен рокерства. Заканчивалась она таким недвусмысленным заявлением: «Однако свое неповторимое место Пауло Коэльо было суждено занять не в музыке, а в литературе». Здесь же можно видеть свидетельство того, что по поводу творчества Коэльо не могли прийти к единому мнению люди, писавшие даже не в одной газете, а на одной полосе. В нескольких сантиметрах от этого дифирамба была помещена заметка в двадцать строк некий Гамильтон дос Сантос называл в ней писания Пауло «студенистым синтезом положений, идущих от христианства к буддизму». По признанию самого Коэльо, «это была первая оплеуха, полученная от критиков»:
— Прочитав такое, я просто потерял дар речи. Онемел. Возникло такое впечатление, будто журналист предупреждал меня, как недешево обойдется мне слава.
Ежемесячный литературный таблоид «Лейа ливрос», выходящий под редакцией Кайо Грасо Прадо, сына почтенного коммунистического историка Кайо Прадо-мл., «прогнулся» перед силой цифр. На обложке декабрьского (1989) номера изображен Пауло — волосы дыбом, в руке меч, взгляд по-дзен-буддийски устремлен в бесконечность. Манера, в которой обращался с Коэльо таблоид, мало отличалась от наскоков, принятых в его отношении другими СМИ: из двенадцати страниц репортажа одиннадцать пространно повествовали о жизненном пути Пауло, не давая никакой оценки его творчеству. Собственно литературный разбор, произведенный однофамильцем нашего героя, профессором Тейшейрой Коэльо из университета Сан-Пауло, умещался на половине странички. Среднему бразильцу — а такими, надо полагать, было подавляющее большинство читателей «Дневника Мага» и «Алхимика» — было весьма затруднительно уразуметь, хвалят Пауло или ругают, превозносят или втаптывают в грязь, поскольку ученый муж выражался очень витиевато:
Давно прошло то время, когда видение, воображение — иррациональное, однако наделенное собственной внутренней рациональностью — было неотъемлемой составной частью реальности и приходило «сверху», становясь мыслительной привычкой. Она — или, если угодно, обыкновение — определяла культурную парадигму, образ мысли и способ познания мира. Парадигму, отставленную в сторону иной рационалистической парадигмой XVIII века. Сейчас и она представляется (быть может, на какое-то время) исчерпанной. Феномен Пауло Коэльо есть символ деградации этой парадигмы и недвусмысленно воплощает в себе недоверие к такому рационализму, каким мы знали его на протяжении двух столетий.
(…) Я склонен объяснять коммерческий успех произведений Пауло Коэльо приматом воображения, все активнее отвоевывающего свои права под разными обличьями (религии, «магия», «альтернативные» медицина и секс, поэтический метод познания и осмысления) — словом, всего того, что эмблематический картезианский метод определяет понятием «иррациональное».
(…) В жанре, избранном для себя Пауло Коэльо, безусловно, лучший писатель — это Лоуренс Даррелл с его «Авиньонским квинтетом», а наиболее интеллектуализированный — Колин Уильямс. Впрочем, оценки такого рода неизбежно, хоть и невольно, грешат поверхностностью.
Покуда журналисты ломали голову, силясь разгадать феномен Пауло Коэльо, тиражи продолжали расти. В один из тех редких моментов, когда обычная сдержанность — особенно когда дело касалось вопросов денежных — ему изменяла, Пауло обмолвился в интервью «Жорнал да Тарде», что две книги принесли ему никак не менее 250 тысяч долларов (410 тысяч 2008 года). Не исключено, что и больше. Если принять на веру цифры, «озвученные» автором и его издателем Рокко, то, по самым приблизительным подсчетам, получается, что из прибыли, полученной за полмиллиона экземпляров «Дневника мага» и «Алхимика», 350 тысяч долларов причитались Коэльо. И он, имея в своем активе два бестселлера, нового издателя, несколько сотен тысяч на счету, отчетливую перспективу международной известности, получил от Жана приглашение пройти по очередному из четырех так называемых «Священных путей», по которым совершают паломничества вступающие в орден R.A.M. После «Пути Сантьяго» он выполнил второй обет, побывав в пустыне Мохаве, и теперь ему оставался третий, предпоследний искус — «Римский путь». Четвертым же странствием принято считать путь к смерти. Название третьего паломничества следует понимать метафорически, благо совершить его можно было в любой точке планеты и более того — на машине, что было несомненным преимуществом. Выбор Пауло пал на Лангедок, узкую полоску в Пиренеях на юго-западе Франции, где в XII–XIII веках был центр катарской (или, как ее еще называли — альбигойской) ереси, жесточайшим образом искорененной инквизицией. Еще одна особенность «Римского пути», по словам Пауло, ссылавшегося на Жана, заключалась в том, что паломник непременно должен следовать своим снам. Пауло счел такое определение чересчур расплывчатым и попросил уточнить, однако ответ Наставника еще сильнее его озадачил: