Ничего не поделаешь, пришлось добавить немножко отсебятины, но, думаю, Шекспир вряд ли возражал бы, учитывая обстоятельства.
Шар молнии потускнел, угас и уныло брякнулся на землю, испуская тонкую струйку дыма.
Баба-Яга тупо уставилась на бывшую шаровую молнию.
Потом она устремила свой взор на меня. Никогда прежде не видал я в паре глаз столько злобы и ненависти.
— Жлодей! Штоб ты ждох! Раж не хочешь жделать так, как я велю, рашшыплешься на кушочки!
И ведьма принялась делать какие-то пассы руками, распевая что-то на языке, смутно напоминавшем латинский.
Я глядел на нее, угрюмо ухмыляясь. Она, видно, решила, что если я не пойму слов, то и не пойму и того, что она читает стихи. Но уж рифмы я точно слышал и не мог их ни с чем перепутать. К тому же и размер в речи ведьмы тоже чувствовался весьма отчетливо. Бабка решила турнир поэтов учинить! Ладно, я не против. А может, и против... Послышался гул откуда-то из недр земли, и почва у меня под ногами задрожала. Я упал, успев сгруппироваться, приземлился на бок — так меня учил падать сэнсэй — и увидел, как на том самом месте, где я только что стоял, землю рассекла глубокая трещина.
Волосы у меня встали дыбом. Откуда она знала о приближении землетрясения?
Но теперь пришла моя очередь. Надо было ответить старой карге. Чем бы таким ее уязвить? Ага, придумал:
Земля снова загудела, и прямо под ногами у старухи образовалась дыра, в которую она упала, словно камень.
Я смотрел в ту сторону как завороженный.
Баба-Яга кричала.
А я настолько остолбенел, что даже соображать перестал. Потом я подошел к дыре, наклонился над ней и велел старухе не скандалить и не паниковать, обещая, что вытащу ее. Но она вопила не переставая:
— Вождуху! Вождуху мне!
Я заглянул в яму и увидел футах в десяти внизу два огромных перепуганных глаза, пялящихся на меня из темноты.
— Жемля! Жемля на меня давит шо вшех шторон. Шпаши меня, чародеюшка! А я больше не штану тебя обижать! Ты только выпушти меня отшюдова! Жделай так, штоб жемля на меня не падала!
— Снова здорово! — усмехнулся я. Оказывается, я заточил под землю ведьму, страдающую клаустрофобией. Говорить в рифму — кажется, уже начало входить в привычку. И я ни с того ни с сего добавил: — Святая корова!
И тут же услышал кроткое мычание.
Я замер, боясь поднять глаза.
Но ведьма под землей так завывала от страха, что мне стало стыдно. Чувствуя себя в высшей степени виноватым, я поднял-таки глаза. И встретился взглядом с большими карими глазами тощей-претощей коровенки с горбиком на спине. Передо мной стояла брахманская корова.
Совпадение. Чистой воды совпадение. Наверное, просто я оказался ближе к Индии, чем предполагал.
Убедившись, что корова ничего дурного не замышляет, я обернулся к яме.
— Спокойствие! — крикнул я. — Мы тебя вытащим оттуда!
— Поторопишь! — взвыла ведьма. — Пока мой повелитель не пошпешил жабрать мою душу!
Я снова впал в ступор. Потом сказал:
— Забирать душу не позволено. Пока тот, о ком речь, жив.
— Ага, а долго ли помереть-то! Повелителю — ему ж немного надо. Обрушитшя штеночка — вот и нетути Ягушеньки! Жаберет меня, и поминай как жвали!
— Он? — нахмурился я. — Ты говоришь о дьяволе?
— Не проижноши его имя! — взвизгнула ведьма. — А не то ушлышишь, как его кожиштые крылышки шелештят!
Я собрался было возразить, сказать, что это всего-навсего суеверие, предрассудок. Но тут я вспомнил про корову и решил, что больше не желаю никаких совпадений.
— Послушай! — крикнул я. — Если ты, по своему разумению, прожила добропорядочную жизнь, то тебе нечего бояться!
— Ешть чего, ешть чего! — ныла ведьма. — Я была такая жлая, плохая. Я продала свою душеньку, чтобы получить влашть над другими!
— Душу продала? — ошарашенно переспросил я. — Да на кой же че... ляд тебе понадобилось совершать такую глупость?
— А я была штрашненькая, и махонькая, и нешмышленая, и вше надо мной потешалишя. «Яга, — говорили, — ты такая штрашная, тобой даже швинья побрежгует!» Или так: «Яга, што это ты жделала? Никуда не годитшя! Не выйдет из тебя толку». А то ишшо: «Яга, даже я тебя не люблю, я, мать твоя!» Или: «Жамолчи, Яга, не пой, у тебя голош, как у вороны!» Терпела я, горемышная, терпела, а потом вожненавидела вшех шамой лютой ненавиштью. Я поклялашь, што придет мой час и я вшех их жаштавлю штрадать и проклинать тот день, когда они шмеялишь надо мной! Я не жнала, где вжять такую влашть, пока во шне мне не явился мой повелитель!
Я не верил тому, что слышал. Да тут не просто параноид с комплексом неполноценности во всей красе, дело дошло до галлюционаторного бреда! Она на самом деле убедила себя в том, что продала свою душу! И вдруг я понял, как получилось, что она закопалась под землю, услышав мой стишок. Все совпало с ее бредовой системой. Подсознание ответило на стихи убежденностью в том, что они заклинание и что это заклинание его (подсознание) покорило. Раз я отказался подписать контракт с дьяволом, значит, за мной, вероятно, стоят светлые силы. А эти силы всегда побеждают — по крайней мере в средние века в это верили. Вот ведьма и убедила себя, что мое заклинание способно возобладать надо всем, что ей мнилось прежде.
«Продать душу» — это, безусловно, была всего лишь метафора, обозначавшая служение Злу. Видимо, бабке удалось пролезть на мелкую чиновничью должность, выслуживаясь и пресмыкаясь перед вельможами. А вбила себе в голову, что проклята.
И я не мог позволить ей умереть в такой вот агонии, невзирая на все то, чем она мне грозила.
— Послушай, — сказал я старухе, — даже если ты продала свою душу, ты можешь получить ее обратно. Тебе нужно только покаяться, попросить у Бога прощения и больше не грешить.
— А ешли я оштанушь жива? — последовал ответ из-под земли. — Ешли покаюшь, а оштанушь жива? Кем я штану тогда? Шамой нижкой иж вшех нижких! Вше, кого я унижала, штанут шпынять меня. Повелитель пошлет швоих гончов, штоб они побыштрее отправили меня на тот швет, а жить мне и вовше немного осталошь. Мне ведь, мил человек, жа што перевалило!
Снова бред. На вид ей было никак не больше шестидесяти. Правда, в средние века люди старились быстрее, так что ей запросто могло быть всего сорок.
— Послушай, — предпринял я новую попытку. — Вряд ли все так уж ненавидели тебя только из-за маленького роста и уродливой внешности.
— А вот и ненавидели! Вшем только и надо, штоб был кто-то поменьше и похуже, чем они! И ш чего бы это им не прежирать меня, а?
— Они бы не презирали тебя, если бы в глубине души ты была хорошей, доброй, — сказал я. — Конечно, другие вели себя жестоко с тобой, но если бы они знали, что ты хорошая, что ты страдаешь от их издевательств и грубости, они бы все-таки пожалели и полюбили тебя.