Нимфа думала.
— Ты мне помогаешь, — сказала она, наконец.
— Вот и ты мне помогай, — сказал я, зевая. — Делай, как я скажу, и тогда нас не выгонят.
— Даффи?
— А?
— А у меня совсем нехорошо получается?
— Спи, Димеона, спи! Завтра лучше получится.
— Хорошо, — серьёзно ответила девушка. — Я буду стараться... Я правда буду.
***
Димеона стояла посреди площади, в окружении зевак, и проповедовала, а я поплавком болтался поблизости и откровенно скучал. Девушка говорила много и страстно, местами путанно, местами довольно логично, однако основу ораторского искусства для неё составляли способность ни на секунду не прерываться да готовность перекричать любую толпу. Я смотрел на это с усмешкой: уж не знаю, что за школа готовит молодых жрецов и пророков, но, если все они будут продолжать в том же духе, надеяться на скорое воцарение истины ой как не приходится. В толпе шутили, смеялись, свистели — девушка отмахивалась от этого, изредка почти со злостью зыркая на зачинщиков, но вместо того, чтобы попробовать обратить смех толпы против них и хоть на минуту завладеть сердцами аудитории, она лишь продолжала выкрикивать одни и те же заученные слова, привнося в общий гвалт ещё больше хаоса.
Я велел Даффи держать ухо востро, а сам принялся праздно шататься среди городской публики. Толпа в основном состояла из местных, но были в ней и так называемые искатели приключений — туристы, всеми правдами и неправдами выторговывающие своим персонажам побольше умений ради того, чтоб потом целый месяц торчать в трактире или, хуже того, хвататься за любую работу, что им предложат. Ещё среди собравшихся было несколько детей, поверх голов плавала пара шлемов стражников, а вот людей Храма вроде бы не осталось — и хорошо, мне меньше работы как бодигарду... Да и как посудить, какой из меня бодигард?
Я встал между религиозного вида старухами и весёлыми молодчиками, о чём-то гадко хихикающими, и стал, улыбаясь, смотреть, как Димеона страстно кому-то что-то доказывает, совершенно не замечая того, что её по-прежнему никто не слушает.
В самом деле, телохранитель из меня никакой: на месте спокойно стоять не могу, а вместо того, чтоб следить за ситуацией да пресекать на корню все попытки самоуправства, ломаю голову над глобальными вопросами... Вот, например: почему все доморощенные пророки считают, что пылкостью речи и яркостью жестов можно чего-то добиться? И ладно бы, если б это происходило в древние времена, когда люди не видели ни телевизора, ни света белого, но уж сейчас-то хватает не только хлеба и зрелищ, но и литературы на тему того, как себя получше подать. Даже если представить, что читать такое пророку по каким-то причинам нельзя — скажем, иноверческий дух развивает — так ведь можно хотя бы позаимствовать кое-какие приёмы у коммерчески успешных предшественников! Их ведь было немало: Магомет, Аристотель, Коперник... Иисус, наконец. Что-то я не могу представить себе Иисуса, стоящего посреди площади и долдонящего на чём свет стоит про отца небесного, когда люди вокруг откровенно над ним потешаются. Иисус, сколько я себе представляю, подошёл бы поближе, посмеялся бы сам, а потом бы такое сказал, чтобы люди животики надорвали, а после, по пути домой уже, поняли бы, что над собою смеялись, только поздно бы было... Хотя это, наверное, высший уже пилотаж — на такое и Аполлон Артамонович не всегда способен, а ведь нам с Димеоной до него как до Луны пешком, это точно.
Где-то возле виска уже билась тревожная мысль, намекая, что неплохо бы было проснуться и оглядеться вокруг. Я повертел головой — налево, направо — да нет, вроде бы всё спокойно. Глаз зацепился за что-то, но прежде, чем я успел разглядеть, за что именно, толпа колыхнулась, и то, что привлекло моё внимание, бесследно исчезло. На всякий случай я оглянулся назад — и увидел стоявшего у меня за спиной командира городской стражи, неприятную беседу с которым мне уже довелось иметь нынче утром. Командир был странно собран и смотрел куда-то поверх моего плеча. Ещё только лишь поворачиваясь, чтобы проследить направление его взгляда, я вдруг почувствовал, как температура вокруг стремительно пошла вниз, а в толпе, в самых тёмных её уголках, произошло какое-то движение — едва ощутимое, неуловимое — но, холодея и продолжая медленно поворачиваться, я уже почти знал, что увижу.
На лице Димеоны застыл испуг — с её губ через долю секунды должен был сорваться крик, но этого времени у неё уже не было, потому что через пространство между ней и толпой летел продолговатый предмет, блестевший на солнце. Я лишь бессильно смотрел на него — нечего было и думать успеть наперерез — и вдруг почувствовал, как кто-то совсем рядом со мной рванул на себя ткань реальности, да так ловко, как редко выходит и у самых опытных наших магов. Кинжал застыл в миллиметре от горла девушки, и время остановилось.