Но в планы Калистрата моё молчание не входило.
— Что молчишь то, Вельдушка? — задушевно так обратился он ко мне, ну почти как к родному. — Раньше ты на язык побойчее был. Да и вообще — пошустрее. Вон как в сторону Махровой зыби почесал. На силу догнали! А может, ты и теперь сбежать замышляешь? Уже по дороге в город? — Калистрат обвёл взглядом односельчан и предложил: — Мужики, может заменим его Славутой? А то, чем Лишний не шутит, вдруг опять сбежит? Хлебнёт тогда деревня горюшка. Полным ковшиком хлебнёт!
Я мысленно чертыхнулся. Вот гад! Ошибся я! Одного Вилима этому козлу бородатому, похоже, мало. От нарисовавшейся перспективы моментально пересохло в горле. Если меня оставят здесь — это конец! Сельчане в муку раскатают, а потом, остатки, если что–то, конечно, останется, Вилим по стенкам размажет. Недовольный гул, прокатившийся по толпе, со всей ясностью подтвердил мои предположения. Толпа сдвинулась, взяв нас в плотное кольцо. Послышались оскорбительные выкрики, предложения хорошенько проучить молокососа. Кто–то выдернул из толпы и втолкнул в круг незамеченного мною Славуту. Парнишка тут же прильнул к отцу, затравленно озираясь по сторонам. Он то, судя по всему, и заставил гиганта очнуться и вступить в бой.
— Не мели чепухи, дядька Калистрат, — резко отчеканил Вилим, прижав Славуту к себе. — Вельд, конечно, поганец ещё тот, но не дурак. Одно дело, когда он после обряда сбежал. Тоже дурость, но там хоть надежда была, в деревню какую–нито прибиться, аль в город податься. А как стигму на шею наденут, какой уж тут побег? Каждый встречный переймёт.
— По мне, так полный дурак! — высунулся, из–за спины Калистрата, рослый черноволосый парень, с нагловатыми глазами. — Умный, в Махрову зыбь, не сунется.
— Тут дядька Паткул говорит, что он в пустоши память потерял и головой совсем тронулся, — встрял в разговор пожилой мужик, в рваном треухе. — Я так думаю. Ты уж извини, сосед, — повернулся он к Велиму, — Но посылать надо Славуту. Шибко ненадёжен Вельд будет, раз мозги набекрень. Только Трое знают, что ему Лишний может нашептать!
— Что–то он и впрямь молчит больно странно, — поддакнули из–за спины. — Первый болтун на деревне был, а сейчас и слова не вытянешь.
— Может он не только умом тронулся, но и разговаривать разучился? — довольно загоготал чернявый. — Дядька Вилим, а по нужде он ещё пока сам ходит, аль у него штаны мокрые вовсе не из–за лужи?!
— Как был ты балаболом Васятка, так балаболом и помрёшь, — под дружный смех толпы, сплюнул Вилим.
— И ничего я умом не тронулся, — решился я вступить в разговор, осторожно подбирая слова. Сын старосты, сам того не желая, своей шуткой слегка разрядил обстановку и я понял, что это мой шанс. Буду и дальше молчать, точно здесь останусь. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Нужно убедить этих бородачей, что я вполне адекватен и никуда сбегать, не собираюсь. — С памятью плохо — то, правда. Да то моя беда. В дороге это не помеха. И бежать я никуда не собираюсь. Стигму же оденут, — что это за стигма такая, я не представлял, но раз Вилим на неё ссылается, не грех и мне вспомнить. — Правильно батя сказал. Я себе не враг.
— Что совсем ничего не помнить? — вывалился из толпы оживившийся Аникей и, дыхнув мне в лицо сильнейшим перегаром, спросил. — А как намедни у меня баклажку вару взаймы взял, тоже не помнишь? — и повернувшись к Вилиму, требовательно заявил. — Рассчитаться бы надо, сосед!
— Вот прощелыга ушлый! Так и норовит, на дармовщинку выпить! — засмеялись из толпы.
— А кабанчика копчёного он у тебя в долг не брал случаем, Аникей? И крупы пару мешков? — развеселился народ.