Присмотревшись повнимательнее, я заметила, что возле каждого предмета стояла написанная от руки карточка с его историей. Я бросилась читать остальные. На той, что относилась к банковской лампе[12] с плафоном из синего стекла, говорилось:
Для Аманды Гиллард, валлийской композиторши, музыка была всем. Закрывшись в своей комнате после работы, в ночной тишине при свете этой лампы она писала музыку. Она не могла позволить себе пианино, но оно ей было и не нужно, потому что она слышала музыку внутри себя. Аманда так и не осмелилась никому показать свои произведения. Она была так бедна, что ей пришлось продать все, что у нее было. Но она оставила эту лампу, и та сопровождала ее и в приюте для бездомных, и на улице. Благодаря щедрости некоторых благодетелей ей всегда удавалось найти способ включить эту лампу. Ее свет помогал ей играть про себя музыку – только так у нее получалось сочинять. Когда она умерла, о ее работах узнали и оценили их по достоинству.
Карточка, относящаяся к набору столовых приборов из серебра, гласила, что ими пользовалась «сама принцесса Сисси[13], когда гостила у маркизы Д’Аттилио в Вене в 1878 году».
Бабушка привела меня в место, в котором хранилось больше историй, чем во всех виденных мной местах, вместе взятых!
– Пойдем, мы там чай собираемся заваривать, – обратилась ко мне Дороти, подкравшись, пока я читала карточку, приставленную к группке китайских статуэток, обнаруженных на чердаке одного пятизвездочного отеля в горах. Так и не выяснилось, кому они принадлежали.
Я вздрогнула.
– Чай?
Дороти провела меня в подсобку, частично заставленную металлическими стеллажами, на которых хранились сломанные и потрепанные вещи, нуждающиеся в живительном прикосновении чьей-то ласковой руки. Как приятно было бы сесть и осмотреть их одну за другой. Дороти наверняка это почувствовала, потому что, налив воды в чайник и поставив его на плиту, она повернулась ко мне и сказала:
– Не хочешь помочь мне починить все эти чудеса?
По правде говоря, я бы очень хотела. Больше всего на свете. Но признать это значило бы потерять что-то настолько важное, чего я даже не могла уловить. Я и дома чинила вещи: так я заслуживала любовь своего отца.
Я огляделась вокруг, чтобы не отвечать сразу. В углу стояла кровать, застеленная лоскутным одеялом, рядом с ней, на полу, возвышалась стопка книг, увенчанная очками в красной оправе и бальзамом для губ, а у маленькой кухоньки стояла табуретка и старая школьная парта, которая служила столом.
– Похоже на хижину отшельника.
Она засмеялась.
– Ну, может, чуть-чуть. Но, к счастью, мы не на вершине горы и ко мне могут приходить гости. Так что я никогда не чувствую себя одиноко.
Она сказала это с какой-то грустью в глазах, но в то же время вся светилась счастьем, и это меня привлекало. Дороти казалась мне самым живым человеком из всех, что я до тех пор встречала.
Чайник засвистел.
– Боже мой! – воскликнула она, кидаясь его выключать.
Она долила в него холодной воды, помешала ложечкой, а потом достала из жестяной коробочки сухие листья, слегка подавила их в маленьком металлическом ситечке в форме шарика и погрузила этот шарик в чайник. Перевернув песочные часы и поместив их вместе с пятью разномастными чашками на поднос, она вынесла его к гостям. Не зная, что делать, я последовала за ней.
Дороти обслужила всех, включая меня. Чай был крепким и обжигающе горячим, без сахара. Все взяли по чашке, не переставая разговаривать, будто это был совершенно обычный повседневный ритуал.
Вошел юноша.
– Можно? – Он спросил это, уже оказавшись внутри, и сел в уголке.
– Милый, – ответила Дороти, – может, чаю?
Он отказался.
– Я больше не хочу жить. Сегодня суббота. А что по субботам делать одному?
– Дорогой мой, расставание подобно утрате… Отрицание, гнев, торг, депрессия… и в конце концов принятие. Если у тебя депрессия – значит, ты почти здоров, уверяю тебя.
Он нахмурился.
– Это не пройдет. Мне всегда будет ее не хватать.
– Некоторые вещи невозможно постичь разумом, – доставая из сумки колоду карт, вмешалась пожилая женщина, сидевшая на обшитом парчой кресле. – Подойди ко мне, я тебе расскажу, как и когда ты залечишь свое разбитое сердце.
12
Настольная лампа, как правило, с плафоном изумрудного цвета. Получила распространение в тридцатые годы XX века в среде чиновников и офисных работников. В Европе известна как министерская лампа, или лампа Черчилля.