В ее голосе проскальзывает нотка грусти. Интересно, не пытается ли она сама себя в этом убедить?
– Синьора Далия, у меня телефон самый простой, и я никогда в нем не сижу.
Я выключаю фен, сую его в карман и показываю ей зеркало.
– Да уж, стало еще хуже, – бубнит она. – У тебя нет оправданий, но ты все равно не живешь.
Я снова включаю фен в надежде заглушить разговор. «У тебя нет оправданий, но ты все равно не живешь», – повторяю я про себя, как будто пытаясь разобрать иностранный язык.
Я досушиваю волосы, оборачиваю шнур вокруг фена и помогаю синьоре Далии, этой старенькой хрупкой газели с душистой рыжей гривой, подняться с кровати. Я веду ее до самой кухни, окна которой выходят прямо во двор. По сравнению с остальной квартирой она выглядит обычной, почти безликой. Именно здесь Далия принимает гостей. Она вдова, так что от нее ожидается определенное поведение. Везде должно быть чисто, а дом – таким, как при жизни мужа.
«Люди хотят видеть меня всегда одинаковой, – объяснила она мне, когда я однажды спросила, почему она не показывает гостям остальные комнаты. – Им так спокойнее».
– Вчера вечером, – говорит она мне сейчас, разбирая покупки, за которыми я для нее сходила, – я видела во дворе эту новенькую… с маленькой девочкой. Знаешь, которая так ярко всегда одевается?
– Ее зовут Аделаида, я прочитала ее имя на почтовом ящике. А девочка – это, наверное, ее дочь. Они живут на пятом этаже в подъезде C, это надо мной, но с другой стороны.
– Вам бы с ней подружиться.
– С чего бы ей дружить с такой, как я?
– А тебе чего дружить с такой, как она? Вот и выясните.
Она бросает беглый взгляд на зеркало с рекламой «Куантро»[18], висящее на стене.
– Так не может продолжаться дальше.
«Как это – так?» – спрашиваю я себя, съежившись. Но у нее спросить боюсь, мало ли что она ответит.
Когда я смотрю на своих сверстников, выпивающих в баре, – на парочки, которые держатся за руки, на компании студентов, которые приходят в бар заниматься, – мне становится интересно, о чем они разговаривают, и я вслушиваюсь в каждое слово, пытаясь понять, что же я упускаю. Их время похоже на прямую линию, направленную к цели, а мое – на спираль, вращающуюся вокруг самой себя. Заметно ли со стороны, что я другая? Есть ли у меня какая-нибудь отличительная черта? Легкая сутулость, секундное колебание перед ответом или то, как я смотрю исподлобья, не умея поддерживать визуальный контакт? Это хотела сказать Далия?
Нетвердо ступая в своих теплых тапочках, она подходит к кухонному столу и тянется за бутылкой «Фернет-Бранки»[19] и двумя рюмками.
– По капельке?
Я никогда не отказываюсь. Когда я пью с ней, контуры реальности расплываются. Бальзам стекает по горлу, и я, будто после долгого путешествия, оказываюсь в экзотической стране.
Синьора Далия молча на меня смотрит. Бубен на пластиковой столешнице. Когда я рядом с другими, мне все время страшно, что я ляпну что-нибудь странное, что сорвется голос, что я не услежу за словами или за интонацией. И когда возникает неловкая пауза, мне тоже стыдно.
– Душа моя, кажется, у меня есть кое-что, что тебе поможет, – вдруг доверительно говорит она, показывая на коробку, лежащую высоко на кухонном шкафчике. Я и не обращала на нее внимания. – Помоги-ка мне.
Я без лишних вопросов достаю из-под стола табуретку и встаю на нее. Еле-еле дотягиваюсь до коробки кончиками пальцев.
– А вы умеете запрятать!
Синьора Далия знаком просит меня подождать и через минуту возвращается с металлической вешалкой.
– На-ка, попробуй вот этим.
Через какое-то время мне удается сбросить коробку и поймать ее на лету. Она битком набита письмами: «Маргарет, Маргарет, Маргарет…» – написано на каждом конверте.
– Дороти отдала их мне незадолго до своей смерти. Я так к ним и не притронулась, – уточняет синьора Далия, поднимая руки ладонями вверх. Затем отворачивается, будто от одного взгляда на письма у нее открываются старые раны. – И теперь не хочу ничего о них знать.
11
22 мая 1952 года
Дорогая Маргарет!
Поздравляю тебя с днем рождения! Уже двенадцать лет! Смотрю на твою фотографию. О чем ты думаешь? Не могу оторвать от тебя глаз. Такая маленькая, вся в белом, лежишь на лужайке в Садах Кью[20]. Солнце светит как будто специально для тебя, вырезая твой маленький силуэт.
Моя подруга Роуз работала в Садах Кью во время войны. Не помню, рассказывала ли я тебе о ней. Самые важные растения спрятали в надежное место, а всех ботаников и садовников призвали на фронт. Их место заняли женщины. Роуз приняли на работу в 1940 году. Я все еще помню одно ее письмо. «Небо красное. Немцы сбрасывают осветительные бомбы, чтобы бомбардировщики лучше видели мишень…» Сады Кью не были целью бомбардировок, но бомбили и их.