Со временем эти приступы стали реже. Даже она перестала верить в необходимость украшать и приводить в приличный вид вещи, которым со всей вероятностью суждено было когда-нибудь кануть в небытие.
Она целыми днями лежала в кровати, мучаясь головной болью. Думаю, корни этой боли крылись в той жизни, которую она когда-то решила оставить. Они путались в воспоминаниях и пронизывали сделанные и – в особенности – не сделанные ею выборы. И вырвать их становилось все тяжелее.
Я все еще смотрю на платье цвета старого золота, и мне кажется, что оно смотрит на меня в ответ. Ничего сложного здесь нет, убеждаю я себя, нужно сосредоточиться на конкретных действиях. Снять комбинезон и футболку, просунуть в него голову, аккуратно, чтобы не порвалось, расправить его и выйти к Аделаиде. И пока я повторяю про себя эти действия, платье уже оказывается на мне.
И в груди, и в бедрах оно мне широко, да и по росту тоже длинновато. Я выхожу из ванной совершенно не с тем ощущением, которое себе представляла.
Аделаида закатывается громким смехом – кажется, скорее из-за выражения моего лица, чем из-за того, как на мне сидит платье.
– Ладно, здесь есть над чем поработать.
Изо рта у нее торчит целый ряд зажатых между губами булавок, которыми она ловко и со знанием дела закалывает мне платье на бедрах и в декольте. Робким жестом я пытаюсь дать ей понять, что это лишнее, хочу сказать, что даже не знаю, куда такое платье надевать, а уж тем более – как ремонтировать в нем унитазы. Но она поднимает указательный палец: не мешай.
– Потерпи еще секунду.
– Почему тебе так нравится наряжаться? – спрашиваю я и сразу жалею об этом.
Тон получился неправильный, почти агрессивный, она может принять его за оскорбление.
– Я не хотела… Я не имела в виду…
– Наряжаться – мой способ самовыражения, – спокойно отвечает она.
Нависает какая-то фантасмагорическая тишина. К такому я не привыкла.
– Я просто из любопытства, – спешу я уточнить. – Мне очень нравятся твои творения.
– Один человек в прошлом причинил мне очень большую боль. Он хотел, чтобы я целиком принадлежала ему, заставлял меня чувствовать себя картинкой без контуров. А контуры рисовал мне он сам. Сначала мне это нравилось, придавало уверенности. Наконец-то я стала кем-то себя ощущать. Но потом эти контуры стали мне жать, они навязывали мне ту форму, которую хотел видеть он. Я хотела выйти за их пределы, нарисовать себя в собственных красках. Я хотела быть чем-то другим, чем-то большим. Но мне это не было позволено. Я была заперта в контурах, нарисованных за меня.
Она говорит это таким ровным, спокойным тоном, будто описывает висящую перед ней замысловатую картину.
– От нашей связи родилась Арья, и теперь я понимаю, что назвала ее так не случайно. Она стала тем воздухом[28], которого мне так не хватало, пространством для полной жизни. Тебе кажется, что ты кого-то теряешь, но очень часто так случается, что в этот момент ты на самом деле обретаешь себя. На днях мне попалась на глаза фотография, единственная сохранившаяся у меня от тех лет. Вряд ли ты бы меня на ней узнала: серая кожа, потухшие испуганные глаза, бесформенная прическа. Я смотрела в объектив, как кролик смотрит на фары приближающейся машины. Я боялась всего. Я чувствовала, что у меня больше ни на что не осталось сил. Даже на побег.
Я пытаюсь представить эту фотографию, но получается плохо. Сейчас Аделаида яркая и сияющая, такая, какой мне самой хотелось бы стать. Настоящая дива, богиня в человеческом обличье.
– А потом появилась Арья. «На что я готова пойти ради нее?» – спросила я себя однажды. Когда-то я позволила обвести в контур себя, но обойтись так с ней я не позволю никому и никогда. Вот поэтому я и собрала чемоданы. Я выбрала цвет, выбрала легкость, выбрала быть такой, какой пожелаю, – рисовать себе новые контуры каждый день, если сама того захочу. Я больше никому не позволю сажать меня в клетку, определять меня, обладать мной. Мы с Арьей теперь одни, но мы свободны, и мы вместе.