Я думаю о родителях, о том, как они нуждались друг в друге, чтобы поддерживать в Крепости жизнь, полную уюта и адреналина.
– Вы уверены, что защищать нас от реальности – это правильно?
Синьора Далия прищуривается.
– Реальность – это пытка…
Я вспоминаю о ее картинах, о бесконечных недомолвках, о том, что я прочитала в письме Дороти. Я набираюсь смелости.
– Синьора Далия, если Дороти перед смертью отдала вам письма, которые писала Маргарет, наверное, она хотела, чтобы вы их прочитали.
Она смотрит на меня так, будто увидела привидение.
– А знаете почему? – продолжаю я. – Потому что в одном из этих писем есть кое-что, что вы должны знать. А поскольку все письма сейчас у племянницы, боюсь, мне самой придется поставить вас в известность о том, что там написано. Надеюсь, я поступаю правильно. Что вы на это скажете? Хотите знать правду?
– Я… – теребя скатерть двумя пальцами, произносит она. Голос ее дрожит. – Там что-то о Флориане?
– Я переписала письмо целиком. Для вас. Это реальность, которая стучится к вам в дверь. Прочитайте, если хотите ее впустить.
Синьора Далия вся побледнела. Руки у нее трясутся сильнее обычного.
– Говоришь, я должна это знать, душа моя?
– Да, я говорю, что должны. Там хорошая новость… мне кажется.
Что-то будто ее сдерживает, а что-то, наоборот, толкает прочитать.
– Это касается Флориана? – колеблясь, повторяет она.
– Это касается вас.
Она бросает на меня недоверчивый взгляд, надевает очки, висящие у нее на шее, и берет в руки письмо.
22 мая 2003 года
Дорогая Маргарет!
Поздравляю, поздравляю! Кто сказал, что после какого-то возраста день рождения уже не празднуют?
Мне вот уже за восемьдесят, а я и не собираюсь списывать себя со счетов. По правде говоря, я не знаю, как мне еще хватает сил каждый день поднимать дверь «Нового мира». Но вот поднимаю. Одна только мысль о том, что придется закрыть это место, для меня невыносима.
Что будет со всеми этими вещами лет через тридцать? И как я оставлю своих верных подруг, которые всё еще приходят ко мне в гости – кто-то с дочками, кто-то с внучками?
Времена поменялись, оглядываться назад нет смысла. Людям теперь нужна практичная мебель, функциональная. Когда вообще от мебели требовалось функционировать? Столько удивительных предметов так и остаются непроданными, стареют вместе со мной… Но я не сдаюсь. Есть еще люди, которые видят в вещах индивидуальность, красоту, душу. Такие еще приходят.
Пару месяцев назад умер Энцо, муж Далии, я тебе о ней рассказывала. Как-то раз, много лет назад, Энцо тайком пришел ко мне и признался, что все знает. Он все знал и продолжал любить жену так же сильно, как раньше, но не мог набраться смелости признаться ей в этом. Но это было и не нужно: лучше оставить все как есть, дать ей и дальше спокойно выполнять дома ту роль, которую она на себя взяла. Не знаю, была ли я тогда с ним согласна, но спорить уж точно не стала. Все-таки это была его жизнь. Но меня это расстроило.
С тех пор как он умер, эта тайна не дает мне покоя. Все спрашиваю себя, не будет ли правильнее рассказать все Далии. Да, он захотел любить ее вопреки всему, но я уверена, что и она его любила, несмотря на Флориана.
Я ей даже немного завидую. От нее никто не требовал стать другой. Она заслужила любовь одним лишь тем, что была собой.
Мне с этим, увы, не повезло. Единственное, с чем мне повезло в жизни, – это магазин и люди, которых он притягивает. Но одного большого везения уже достаточно. Каждый из нас живет в этом мире не просто так. Понимаешь теперь, почему я не хочу закрывать это место?
Вчера ко мне зашла одна девочка, дикая на вид, но с горящими глазами. И я сразу вспомнила о тебе. Я дала ей одного из двух своих глиняных гусей, которых никому никогда не продам, и взяла с нее слово, что она вернется.
Я жду ее так же, как жду тебя. Я жду тебя всю жизнь. Не могу перестать верить, что магазин продолжит жить и после меня. Эта девочка пообещала мне, что сделает для этого все. И я ей верю.
С любовью,
На глазах у Далии выступают слезы. Тихо, одна за другой, они катятся по ее сухим щекам, оставляя на них блестящие полоски. Я только сейчас осознаю, что ни разу в жизни не присутствовала при чьем-то плаче – не считая моей мамы, – и сердце у меня невыносимо сжимается.