Мне показалось, будто посреди жаркого дня на меня налетел ледяной ветер. Я поежилась и зябко охватила себя руками. Некромантия… Я поняла сразу, едва Леон заговорил о защите от темных чар, которой учат на старших курсах. Я не хотела верить.
– Ерунда, – произнесла я растерянно. – Что угодно другое может быть… Кранивилья – тихая, спокойная деревушка. Лучше так и признайся…
Я сглотнула, прогоняя слезы.
– В чем?
Леон наклонился, заглянул мне в глаза и взял за плечи.
– В чем я должен признаться?
Я вывернулась из его рук и стремительно зашагала прочь. И лучше бы мне промолчать, но слова сами сорвались с языка:
– Ты забавляешься со мной, как с очередной своей игрушкой. Знаю я эти игры: горячо – холодно, люблю – оттолкну. И все закончится тем, что я сама упаду к твоим ногам.
Леон выругался сквозь зубы.
– Ты и так упала к моим ногам! – рявкнул он. – Я мог взять тебя в любую секунду! Однако твоя невинность до сих пор при тебе. Чем же ты недовольна?
– Да пошел ты! – заорала я.
– Вот и поговорили! – прокричал Леон мне вслед.
Я не ответила. Не о чем нам разговаривать.
Глава 37
Леон
Мастро Скварчопули заявил, что сегодня ему в Вальтремо нечего делать. Пришлось отдать пятую часть денег, оставшихся у меня после возмещения ущерба деревенским, за право воспользоваться его лошадью. И телегой, потому что седла у почтенного селянина, конечно же, не нашлось.
Лошаденка оказалась под стать жителям Кранивильи – где сядешь, там и слезешь. Трусила себе, почти не реагируя на вожжи, а мне хотелось помчаться во весь опор.
И вроде торопиться было некуда: даже в этом странном месте странности случались не каждый день. Но я все равно дергался.
По-хорошему, надо было отправить с рапортом Габриэлу, а самому остаться в деревне. Сколько бы она ни воображала себя боевым магом, я-то видел: учиться ей и учиться еще. Как и мне, в этом я тоже не обольщался. Но за себя не так страшно.
Я выругался, лошаденка запрядала ушами, неодобрительно на меня глядя. Какого кард… – Я осекся: сейчас это имя звучало не абстрактным ругательством, а отдавало самой настоящей жутью, даже произнесенное мысленно. Какого беса я беспокоюсь за эту Ардженте, которой все неладно, хоть из кожи вывернись? Ни с одной девчонкой я так не носился, и что взамен? Оскорбление за оскорблением?
Месяц. Еще месяц, а потом вернуться домой и забыть навсегда. Пусть остается со своим норовом и со своим девичеством, пусть кто-нибудь другой вокруг нее круги нарезает, а с меня хватит!
Только бы не случилось ничего.
Лошаденку я оставил у коновязи. Ротонде при виде меня скривился, будто раскусил лимон вместе с кожурой. Я положил на стол перед ним два исписанных листа. Один – от Габи… от Ардженте, второй – собственный. Чуть от стыда не сдох, пока подбирал приличные выражения для случившегося, но сейчас не время думать о собственной гордости.
– Что у вас опять? – спросил капитан.
Пока я рассказывал, на лице Ротонде брезгливость сменилась возмущением. Но прежде, чем он успел гаркнуть, я, нарушив все представления о субординации, оперся ладонями на стол, склонившись к лицу капитана.
– Если вы полагаете, будто мне приятно было рассказывать, как я потерял голову от похоти, попавшись в такую примитивную ловушку, подумайте еще раз, капитан. Повторяю, все щиты, все охранные заклинания были выставлены как полагается. Я готов подтвердить это под присягой. В деревне нечисто.
– Сядь, – оборвал меня Ротонде.
Повинуясь заклинанию, стул подскочил к столу из угла кабинета, едва не лягнув меня под колени. Я сел. Капитан еще раз перечитал рапорты, но я видел: он тянет время. Не хочет верить, как не захотела поверить Ардженте. Поднял на меня взгляд поверх бумаги.
– Лоренцо, я обрадуюсь, если узнаю, что зря выставил себя идиотом, – негромко сказал я. – Но сейчас мне страшно.
Капитан покачал головой.
– Филактерию ведь уничтожили. Твой предок, верно?
Я кивнул, и он продолжал:
– Значит, говорить, будто Морте все же условно покойный, не приходится. Нет вместилища души – нечему восставать.
– Мой предок остался единственным выжившим из тех, кого послали уничтожить филактерию, и за это он получил дворянство, – начал я, подбирая слова так тщательно, будто от каждого из них зависела судьба мира.
Да так оно и было, в конце-то концов. Если Кардис Морте восстанет, миру, такому, каким мы его знаем, придет конец.
Некромант, жаждущий бессмертия, может стать личем – умертвием, сохранившим память и знания, приобретенные в течение жизни. Подобный ритуал – вершина магического искусства и потому удавался немногим. Поместить в филактерию частицу души, за которую, когда понадобится, она уцепится целиком. Задержится в теле, ставшем непригодным для жизни, удержит разум, способность мыслить и действовать.