Никогда больше он не сможет попросить прощения. Никогда не сможет загладить свою вину перед ней. Девушка, которая стала настоящей хозяйкой в его доме, другом для его дочери в последние дни её жизни. Он готов был вырвать глотку себе самому вспоминая, чем и, главное, как, отплатил ей за всё, что она сделала для него с Мирлис.
Тем вечером, обнимая Андаю, он чувствовал себя последним мерзавцем. Секс с ней показалось ему сношением с овцой. Он даже не удовлетворил свою плоть, ему этого было уже недостаточно. После этой ночи он с брезгливостью обходил Андаю стороной, и вздохнул с облегчением, когда она не выдержав, решила стать подругой другого воина, пусть не из такого знаменитого рода, зато готового ради неё рыть носом землю.
Он на коленях готов был вымаливать у Моны прощение. Томайн с горечью вспоминал, как молился о том, чтобы у него было время объяснить любимой, как она ему дорога, как много для него значит, как сильна его любовь к ней. Что все его резкие и грубые слова, всего лишь непроизвольная защитная реакция, вызванная растерянностью и потрясением от полученного им небывалого наслаждения при проникновении в её нежное тело.
Томайн представлял себе, как вернувшись домой скажет Моне, что чувствует гордость от того что он её первый мужчина, как будет учить её любви. Он загладит свою вину поцелуями и ласками. Это будет поистине великолепно, научить её всему с самого начала. Она созданная для него женщина, которая будет принадлежать только ему... Да он и выжил-то в этой дикой мясорубке, потому что стремился вернуться к ней.
А теперь это всё невозможно. Возможно только представлять себе, что ждало бы их, повернись всё по другому. Слишком больно, потому что теперь будущего впереди не было вовсе. Только воспоминания о коротких счастливых часах, проведенных вместе и гадливое презрение к себе от совершённого им насилия. Всё что ему осталось это сны, в которых он представляет Мону обнаженной, лежащей под ним. Он трогает её… целует… натягивает на себя. Так может ему и не просыпаться вовсе? Томайн повернулся к Сунтару и, заканчивая свою исповедь, спросил напрямик:
- А что бы ты делал на моём месте отец? Попробовал бы переломать себя? Я уже пробовал. Извини, не вышло. – Он криво усмехнулся. – Я сам испоганил всё. Похоже, проклятие настигло меня.
Сунтар Кервер растерялся. Чем помочь сыну в такой непростой ситуации? Он всегда боялся проклятья рода Керверов – любви к одной единственной женщине. Слава предкам, его минула чаша сия, а вот сыну, не повезло. Одно время Сунтар опасался, что вечная любовь Тома это его покойная жена. Но, слава богам, время излечило, хотя года два он всерьёз опасался за него. Вздохнул только тогда, когда сын опять начал искать общества женщин. А вот сейчас пришла настоящая беда. Сунтар со страхом узнавал признаки схожие с тем, что происходило с его собственным отцом после гибели жены. Это они звучали в голосе Тома, проглядывали в выражении лица и жестах, смотрели из пустых равнодушных к жизни глаз сына.
- Ладно, оставим это, - Томайн продолжил нагружать выбранные камни на тележку. Отец, молча, принялся помогать ему. Слова в этом случае были просто лишними. Они довезли камни до конюшни, разгружая и складывая их у стены. Солнце спряталось за дымку из облаков и в воздухе ощутимо сгустилась духота. Старик разогнулся и вытер пот со лба. Молчание становилось невыносимым. Он посмотрел на небо.
- Опять будет дождь и, похоже, затяжной. У меня ноют старые раны. Довольно некстати, ведь скоро ехать на сбор племён.
- Дождь нужен. Конец лета. Всё уже пожелтело, – бесцветно отреагировал сын. – Так когда общий сбор? - Томайн закончил укладывать камни у стены и тоже посмотрел на облака.
- Через пять дней. Из Священной долины кристаллов прислали хорала.
- Что-то рано собирают всех в этом году. Что за причину совет шаманов придумал на этот раз?
- Придержи язык, сын, надо, значит, надо. Разве мало вопросов и проблем накопилось у всех нас после последних сражений с тварями?
Мужчины быстро залатали последнюю дыру в стене конюшни, и отец отправился домой. Томайн устало зашёл на террасу и сел на кресло. Заходить в опустевший дом, зажигать светильники, не хотелось. Он откинулся на спинку кресла и уставился на темнеющее вечернее небо. Память напомнила как звучали лёгкие шаги. Сейчас Мона вышла бы из дома и принесла ему холодного напитка. Одно только это воспоминание привело к тому, что тело скрутило сильнейшее желание, чёртова штуковина заворочалась в штанах, вздымая голову и наливаясь кровью, грозя порвать штаны, а яйца стали невыносимо болезненными. Острая тоска, замешанная на сожалении, сжала его сердце. «Мона, прости меня», - прошептал он. В лицо Тому ударил порыв ветра, слабо пахнущий иланом.