Пилат не питал особых иллюзий по поводу своего собственного положения. Несмотря на то что он был вполне достоин занимаемой должности и несмотря на удаленность провинции Иудея от Рима, на нем лежало клеймо ставленника его казненного благодетеля, а кроме того, между ними имелись и другие связи. К примеру, действия Пилата по отношению к иудеям могли рассматриваться как продолжение политики Сеяна: тот начал свою карьеру с проведения своеобразной чистки среди римских иудеев, закончившейся их полным изгнанием из Рима по распоряжению Сеяна, недавно аннулированному императорским указом. Тиберий заявил, что он никогда не приветствовал политику нетерпимости к подданным империи и что во всех притеснениях виноват Сеян с его кознями. Вот тогда-то у Пилата и возникли серьезнейшие основания для тревоги. Последние семь лет Пилат частенько притеснял ненавидимую им иудейскую чернь.
По причине, неясной Понтию Пилату, иудеи, в отличие от прочих подчиненных народов, оставались совершенно свободными от римского права — от службы в римской армии и почти от всех форм налогов, включая те, что платили самаритяне и даже свободные римские граждане в провинциях. По законам, установленным римским сенатом, свободный римлянин мог быть казнен только за то, что посмел вторгнуться дальше двора язычников на храмовый холм иудеев.
А когда Пилату понадобилось собрать дополнительные средства на завершение строительства акведука, чтобы вдохнуть новую жизнь в удаленные от центра районы, что сделали эти мерзкие иудеи? Они отказались платить налог на акведук, заявив, что римляне сами должны обеспечивать жизнь завоеванных и порабощенных ими людей. (Порабощенных! Ну не смешно ли? Как быстро они забыли о своем пребывании в Египте и Вавилоне!) Поэтому ему пришлось «позаимствовать» требуемые на завершение акведука средства из храмовой сокровищницы, и на этом их причитания закончились. Конечно, иудеи продолжали строчить жалобы в Рим, но там у него имелись влиятельные сторонники. Разумеется, пока был жив Сеян.
И вот теперь на горизонте появилось нечто новенькое. Нечто такое, что могло спасти Понтия Пилата, направив в другое русло гнев Тиберия, чьи руки обычно бывали длинными и хватка железной, когда дело касалось репрессалий по отношению к подчиненным, лишившимся его благоволения.
Пилат встал и беспокойно прошелся по террасе.
Он получил доброе известие из своих авторитетных источников — гнезда шпионов и информаторов, жизненно необходимого для наместника в любой провинции. По их сообщениям, в окрестностях Иерусалима появился иудей, который странствовал по пустыням, заявляя, как уже частенько бывало, что он есть inunctus, то бишь помазанный. Такого человека греки называли «христос», что означало «покрытый елеем или священным миром», а иудеи называли «мессия», что означало, насколько понял Пилат, то же самое. Ему сообщили, что подобные явления издавна известны в истории иудейской веры: иудеи истово верили, что в какой-то момент явится человек, предназначенный избавить их из любого мыслимого рабства и превратить весь мир в некий всеобщий иудейский рай. В последнее время желание встретить такого царственного помазанника, казалось, достигло апогея, и Понтий Пилат надеялся, что судьба проявила благосклонность именно к нему. То есть он рассчитывал, что его спасут сами иудеи!
В сложившейся ситуации синедрион, иудейский совет старейшин, поддержал новоявленного спасителя, как и многочисленные ученики его из поселения ессеев, последователей того безумца, который несколько лет назад купал людей в воде. Поговаривали, что он подвергся преследованиям со стороны Ирода Антипы, иудейского четвертовластника в Галилее, чью жену Иродиаду он назвал блудницей, и что Антипа приказал обезглавить этого парня по просьбе своей падчерицы Саломеи. Неужели не будет конца вероломству этих людей? Антипа испугался нового миропомазанника; он поверил, что тот является перевоплощением обезглавленного им любителя воды, вернувшегося, чтобы отомстить четвертовластнику.
Но в этой игре был и третий участник, помещенный Пилатом даже на более важную позицию: римская марионетка, иудейский первосвященник Каиафа, обладавший большей политической силой в Иерусалиме, чем сам Пилат. Каиафа целиком посвятил свою деятельность избавлению от подстрекателей, стремившихся к развалу Римской империи и цивилизованного правления. Поэтому Каиафа и Антипа ненавидели и страшились этого иудея, а синедрион и тот купальщик поддерживали его. Тем лучше. Если этот парень заявится сюда, то Понтий Пилат предоставит самим иудеям разобраться с ним.
Пилат окинул взглядом равнину за западной стеной, где прямо сейчас садилось солнце. Он услышал, что прибывшие войска собираются во внутреннем дворе, как они делали перед каждым весенним праздником. Они помогут совладать с потоком паломников, устремляющихся в Иерусалим на празднование весеннего равноденствия, которое, как обычно, иудеи упорно приравнивают к особо почитаемому ими событию — в данном случае прохождению какого-то духа мимо их домов в Египте более тысячи лет назад.
До Пилата доносились выкрики строевого командира, отдающего приказы новым отрядам. Подметки кожаных военных сандалий гулко топали по мраморным плитам нижнего двора.
Наконец Пилат повернулся, чтобы взглянуть через балюстраду террасы на выстроившиеся внизу центурии. Солдаты, прищурившись, смотрели на него — прямо на заходящее солнце, полыхающее за его спиной огненным кругом, так что они могли видеть лишь смутные очертания его фигуры. Именно по этой причине он всегда выбирал для смотра такое время и место.
— Римские солдаты! — сказал Пилат. — Вы должны быть готовы к сложностям предстоящей недели, ибо в наш город прибудут толпы паломников. Вы должны быть готовы справиться с любыми событиями, которые могут быть расценены как чрезмерное бремя для империи. Ходят слухи, что подстрекатели будут стремиться превратить мирный праздник в хаос, попирающий закон и порядок. Римские воины! Грядущая неделя может стать временем, когда действия любого из вас окажутся способны изменить ход жизни империи или даже ход самой истории. Давайте же помнить, что наша первейшая обязанность — предотвращать любые действия против государства со стороны тех, кто желает по причине религиозного рвения или личной выгоды изменить судьбу Римской империи — изменить ход нашей с вами судьбы.
Незадолго до рассвета Иосиф Аримафейский, усталый и измученный долгим плаванием, появился на окраине Иерусалима. В глубине сознания он все еще слышал звуки прошедшей ночи — плеск волн о борта его больших кораблей, шлепки весел по воде, шепот людей над безлунной морской гладью, — раздававшиеся в тот момент, когда незнакомая лодка приблизилась к его торговой флотилии, что стояла на якоре в гавани Яффы, ожидая рассвета, чтобы войти в порт.
Еще до того, как посланник Никодима назвался и взошел на борт, и до того, как сам Иосиф прочел доставленную записку, у него возникло ощущение неминуемой гибели. Записка была намеренно краткой, чтобы защитить ее смысл от случайного взгляда непосвященных. Но именно эта недосказанность вызвала у Иосифа множество дурных предчувствий. Даже сейчас он видел перед собой эти слова:
«Поспеши. Время пришло. Никодим».
«Он сообщает, что время пришло. Но как же оно могло так быстро прийти? — мучительно размышлял Иосиф. — Еще совсем не время!»
Отбросив рассуждения и сомнения, Иосиф разбудил спящую команду и приказал ввести в порт Яффы его флагманский корабль — прямо сейчас, в кромешном ночном мраке.
Его страстно пытались отговорить, несомненно полагая, что хозяин сошел с ума. А после причаливания в порту Иосиф продемонстрировал еще большее помешательство. Оставив команду охранять драгоценный груз — неслыханный поступок для владельца такой крупной торговой флотилии! — он нарушил римский комендантский час, пронесясь по улицам, заставил слуг подняться и запрячь лошадей и отправился один в ночную поездку. Синедрион, иудейский совет старейшин, собирается на рассвете. И он должен успеть на это собрание.
Проезжая по опасным пустынным дорогам в ночном безмолвии, нарушаемом лишь стуком копыт по камням, горячим дыханием взмыленных лошадей да стрекотом цикад в близлежащих рощицах, Иосиф вновь углубился в тревожные размышления, все назойливее звучавшие в его пытливом уме: