«Что же сделал Учитель?»
Когда Иосиф Аримафейский въехал в город, первые рассветные лучи окрасили розовым светом небо над Масличной горой, подчеркнув силуэты сплетенных крон древних оливковых деревьев. Колотя кулаками по двери, Иосиф поднял с постели конюха и поручил ему накормить и почистить лошадей. Затем он быстрым шагом направился к каменной лестнице и, перескакивая через две ступени, поднялся по ней в верхний город.
Во влажных предрассветных сумерках он заметил, как трепещет листва акаций на раннем утреннем ветерке. Каждую весну Иерусалим утопал в золотистом море их хрупких, отягощенных буйным цветом ветвей. Поднимаясь над нишами и арочными сводами, акации, казалось, заполняли малейшие пустоты извилистых городских улиц. Вот и сейчас Иосиф прошел по кривой улочке и, поднимаясь на холм, вдохнул их густой аромат, словно благовонный ладан из курильницы, проникающий во все темные уголки спящего города и кружащийся над водоемами у подножия горы Сион. Акация, священное для иудеев дерево.
— «И пусть они соделают мне святилище, чтобы Я мог жить среди них», — вслух процитировал Иосиф.
Неожиданно перед ним выросла высокая царственная фигура Никодима, и Иосиф понял, что уже дошел до знакомых ворот парка, окружавшего дворец Никодима. Слуга бросился запирать за ним ворота, а Никодим, густые волосы которого рассыпались по широким плечам, раскрыл объятия своему другу. Иосиф также сердечно обнял его.
— Еще ребенком, когда я жил в Аримафее, — заметил Иосиф, поглядывая на море золотистых ветвей, — берега нашей реки сплошь покрывали ситтимовые деревья — римляне называют их акацией за острые шипы. Именно из этого дерева Яхве завещал нам построить первую скинию, ограды и жертвенник, святое святых, даже сам священный ковчег. Кельты и греки тоже почитают его как священное. У них такое дерево называется «золотая ветвь».
— Друг мой, ты провел слишком много времени среди язычников, — сказал Никодим, неодобрительно покачав головой. — Даже твой внешний вид сейчас является едва ли не преступлением в глазах Господа.
Иосиф уныло подумал, что с этим трудно не согласиться. Мускулистый и загорелый, в короткой тунике и сандалиях с переплетенными ремешками, с бритым лицом, кожа которого огрубела от палящего солнца и морского ветра, с волосами, заплетенными на скандинавский манер, он выглядел скорее гиперборейским кельтом, чем тем, кем он был в действительности: знатным, почтенным иудейским купцом и, так же как и Никодим, избранным членом «совета семидесяти» (так иногда называли синедрион).
— Ты поощрял Учителя, когда он был еще мальчиком, следовать этим заморским обычаям, что только сбивают с пути истинного, — попенял ему Никодим, когда они начали спускаться с холма. — И все-таки последние несколько недель я молился, чтобы ты прибыл до того, как станет слишком поздно. Возможно, только тебе под силу исправить ужасную ситуацию, сложившуюся за год твоего отсутствия.
Действительно, Иосиф воспитывал юного Учителя как своего собственного ребенка с тех самых пор, как умер отец мальчика — плотник, также звавшийся Иосифом. Он брал мальчика в дальние путешествия, приобщая к древней мудрости разных цивилизаций. Несмотря на отеческую роль, Иосиф из Аримафеи, ныне достигший сорокалетия и призванный заседать в синедрионе, был всего лишь на семь лет старше своего названого сына, которого невольно считал Учителем. Не простым равви, то есть своим учителем или наставником, но великим духовным лидером. Однако замечание Никодима оставалось пока неясным.
— А что именно нужно исправлять? Получив твою записку, я приехал сюда без промедления, — заверил его Иосиф, не упоминая об опасностях, которым подверг свое состояние и жизнь. — Но я предполагал, что у вас здесь какой-то политический кризис, чрезвычайная ситуация, непредвиденные обстоятельства, изменившие наши планы…
Никодим остановился и внимательно глянул на Иосифа темными глазами, проникающими, казалось, в самую глубину души, — хотя сегодня они покраснели то ли от бессонной ночи, то ли от слез. Иосиф вдруг заметил, как сильно постарел его друг за этот короткий год его отсутствия. Положив руку на плечо Никодима, он терпеливо дожидался ответа, чувствуя, как его опять пробирает легкая дрожь, несмотря на то что утро было теплым и лавандовый оттенок предрассветного неба уже стал персиковым, поскольку солнце приблизилось к горизонту. Он сомневался, хочется ли ему услышать дальнейшие объяснения.
— Да нет у нас никакого политического кризиса, — сказал Никодим, — по крайней мере, пока нет. Однако произошло кое-что, возможно, значительно более страшное. Думаю, это можно назвать кризисом веры. И он сам создает этот кризис, понимаешь? Он так изменился, что ты едва узнаешь его. Даже его родная мать не понимает этого. Как и дюжина его ближайших учеников, которых он называет «магическим кругом».
— Значит, он изменился? Но как именно изменился? —спросил Иосиф.
Пока Никодим подыскивал слова, Иосиф смотрел на раскинувшийся внизу город, где успокаивающе шелестели акации, пошевеливая под ветерком пальцами своих узких листьев. И он вознес к небесам молитву о ниспослании ему веры, особой веры, чтобы укрепить его дух перед грядущими событиями. И как только у него появился проблеск надежды, солнце взорвалось над кромкой Елеонской горы ослепительным сиянием, рассыпав сверкающие лучи по фасадам вилл и дворцов, что поднимались по склонам горы Сион, и проникнув даже в извилистую путаницу улочек нижнего города. В отдалении виднелись величественные стены храма Соломона, а ниже находились палаты из тесаного камня, куда вскоре соберутся законники и книжники синедриона.
Храм был задуман отцом царя Соломона, Давидом, первым поистине великим царем Израильским. Перестроенный и восстановленный после одной из войн, украшенный сокровищами многих великих царей, он являлся душой иудейского народа. Возвышаясь над множеством внутренних дворов, его беломраморные колонны блестели в утреннем свете, словно лес призрачных деревьев, и сам храм сиял над долиной, как солнце. Блестящая кровля из великолепной золотой черепицы — дар Ирода Великого — и сейчас, на рассвете, резала глаза, а днем отраженные лучи были просто ослепительны в своем блеске.
Это сияние заполнило и успокоило душу Иосифа, хотя он слышал приглушенный голос Никодима:
— Дорогой Иосиф, я смог придумать лишь одно объяснение. Я думаю… все мы боимся… в общем, похоже, Учитель стал совершенно безумным.
В палатах из тесаного камня было всегда прохладно и сыро. Вода сочилась из стен, подпитывая растущие здесь переливчатые лишайники. Вырубленный в самом теле храмовой горы, этот зал с яйцевидным сводом располагался ниже двора священников и главного престола, где в давние времена правил суд Давид. Сюда вела винтовая лестница из тридцати трех ступеней, высеченных в древнем камне. Иосиф всегда воспринимал спуск в этот зал как своеобразный священный ритуал. В летние дни его сырая прохлада приносила облегчение. Но сегодня она лишь усугубила то дурное предчувствие, что прочно поселилось в душе Иосифа после разговора с Никодимом.
Хотя синедрион иногда называли «советом семидесяти», он состоял из семидесяти одного члена, считая главного первосвященника, — именно столько человек числилось в совете старейшин со времен Моисея.
Первым сошел по ступеням дородный первосвященник Иосиф Каиафа, облаченный в пурпурную ризу и желтый хитон. Его скипетр увенчивала большая золотая шишка, символизирующая жизнь, богатство и возрождение народа. Как все предшествующие первосвященники, Каиафа считался законным председателем синедриона по причине его высокого положения, а также и правового статуса, ибо закон и Тора едины.
С древнейших времен первосвященники избирались из саддукеев — сынов Садока, основателя этого рода и первосвященника царя Соломона. Но после покорения римлянами новый первосвященник, ставленник Ирода Великого, первым делом приказал казнить отпрысков многих благородных родов, заменив их в синедрионе своими назначенцами. Такая внутренняя зачистка значительно укрепила позиции фарисеев — наиболее либерального и открытого течения, включавшего в себя учителей закона и книжников, к которым принадлежали и Никодим с Иосифом.
Фарисеи имели большинство голосов в совете, и их глава Гамалиил, внук легендарного раввина Гиллеля, был фактически главой синедриона, острейшей колючкой для души Иосифа Каиафы. Фарисеи не могли удержаться, чтобы не напомнить ему о том, что он занимает высокий пост не по праву рождения, как саддукейская знать, и не благодаря учености, как фарисеи, но просто как зять бывшего первосвященника Анны.