То есть, возникало совершенно отчетливое ощущение, что все переворачивается вверх
ногами и я вот-вот буквально упаду в небо. Я хватался за траву, вскакивал на ноги и
пугался. Это опять проявление двух ведущих противоречивых мотивов – страха и
захватывающего интереса… Опять «хочу и боюсь».
Дальше вокруг этого «хочу и боюсь» складывались самые разнообразные сюжеты.
Вот, например, такой. Я очень рано научился читать. А дома у нас была хорошая
библиотека, в том числе с большим количеством старых огромных томов, энциклопедий,
специальной литературы – научно-технической и медицинской… Так вот, кроме сказок и
детских книжек повадился я в шесть-семь лет читать энциклопедию. И особенно меня
интересовали почему-то древние греки. Помню, был период, когда я выискивал именно
их, читал о них и наполнялся каким-то чувством, которое сейчас можно обозначить, как
нечто мистическое, сюрреалистичное, манящее и пугающее. Я читал про Гераклита,
Демокрита, Пифагора, а они были изображены не в виде портретов, как, например,
знаменитые деятели более поздних эпох, а в виде скульптурных бюстов с пустыми
глазницами, - от них веяло какой-то магией времени, древности, вечности. Тем более, что
и в статьях про них говорилось о взглядах на устройство мира, пространства, времени…
Это влекло, как что-то грандиозное и непостижимое, но одновременно и страшило.
Через эти вещи я впервые стал задумываться об устройстве мира в самом широком
смысле, стал пытаться проникнуть в такие категории, как Время, Вечность, Смерть…
Сейчас я могу сказать, что это были стихийные попытки медитативно войти в эти
категории. Я очень часто, буквально по несколько раз на дню, делал попытки постигнуть,
охватить эти невероятные понятия. Я не мог успокоиться, - так сильно волновали меня эти
темы. И, опять же, каждый раз, через несколько минут сосредоточения на этих вещах,
меня охватывало ощущение чего-то столь грандиозного, чего-то такого, что мое сознание
никак не могло вместить, и возникал острый, леденящий страх, - я покрывался холодным
потом. Тем не менее, я снова и снова возвращался к попыткам осознать эти категории и
вместить их в себя, хоть это так и не удавалось…
Особенно сильный интерес и страх вызывала тема смерти. Помню эпизод, когда я
впервые понял, что когда-нибудь умру, и еще не осознавая глубины этого понимания –
мне было четыре года, - забрался под стол и долго горько и безнадежно плакал…
В тот же период впервые возникли вопросы и попытки понять, что такое «я». Что это
за «я», где оно размещается, как это так вообще – «я»? Почему именно я родился и вот
5
сейчас живу? Я не в смысле что - Владик или там тело мое, а что-то неназываемое,
неуловимое…
Все эти вопросы: о времени, о смерти, о бесконечности, о «я», были и остаются для
меня ключевыми до сих пор. Ключевыми и открытыми, хотя ежедневно, - в детстве
стихийно, а сейчас сознательно я стараюсь проникнуть в их природу, - не построить
теорию, а именно проникнуть в самую суть, в глубину чувственного постижения. Это
являлось и является и источником страха и, одновременно, источником благоговейного
трепета перед Неведомым, желания его постичь.
И так уж получилось, что страх привлек меня к познанию себя через психологию и
психотерапию, а интерес и благоговейный трепет – к мистическому пути познания.
Страх, который был поначалу абстрактным и возникал только в моменты
размышлений над понятиями бесконечности и смерти, воплотился в одиннадцать лет в
сильное невротическое состояние. Стали возникать необъяснимые ощущения в теле,
которых я панически боялся. Возникли совершенно неописуемые состояния и ощущения.
Первый такой невротический период был у меня с одиннадцати до двенадцати лет, а
второй, более мощный, уже с семнадцати до двадцати трех. И вот, с семнадцати лет начал
я изучать и теоретически, и практически психологию и психотерапию. Сначала с чисто
прагматической целью – избавиться от мучавших психофизических состояний. Потом
уже подключился исследовательский интерес. Опять же, я прочитал все, что мог достать
по психологии и психотерапии, - а это происходило в самом начале восьмидесятых, и книг
было не так уж много. Уже тогда просачивались какие-то перепечатки по отдельным
йогическим техникам, которыми я постепенно начал заниматься, сначала эпизодически, а
потом регулярно. Года четыре я занимался по какой-то перепечатке, где излагались идеи
нидра-йоги, то есть методике релаксации и погружения в образные миры на грани сна и
бодрствования. За время этих занятий я научился достаточно хорошо расслабляться,
концентрировать внимание на предлагаемых в программке специальных образах, типа
звездного неба, огня, природных ландшафтов, некоторых архетипических символах…
Хорошо также получалось свободное путешествие сознания по мирам спонтанно
возникающих образов на грани сна и яви.
Начиная с семнадцати лет я погрузился в мир подпольной советской психологии, куда
просочился психоанализ и другие иноземные направления. Злые, напряженные пульсы в
самых разных частях тела, упорно подогревали нетерпеливое желание разобраться во всех
терзавших меня вопросах и недугах, обрести Правду и гармонию. И вот, наконец, желание
это сформировалось и стало настолько сильным и однонаправленным, что в орбиту моей
жизни стали попадать один за другим люди все более и более уникальные и самобытные
(или это я стал попадать в орбиты их жизней, – смотря с какой позиции смотреть).
Каждый из них был по-своему замечателен, каждый все более и более разжигал мой
интерес к самопознанию, так что я позволю себе потратить некоторое время на небольшие
истории про этих людей.
Жора Бурковский был подпольным психоаналитиком (шел 1984-85 год), на квартире у
которого в течение года, по два раза в неделю, я погружался в мир своих снов и фантазий,
анальных фиксаций, эдипова комплекса и еще очень многого. Воспоминания детства, все
что казалось, уже навсегда стерто и забыто, - нахлынули так стремительно, что я чуть не
утонул в этом заново раскрывшемся для меня мире. Бурковский пробудил во мне
буквально страсть к исследованию внутреннего мира, его лабиринтов и тончайших
взаимосвязей. В перерывах между нашими встречами я исписал несколько пухлых
тетрадей воспоминаниями и попытками установить между ними связь; большое
количество бумаги было изведено на картинки с изображениями снов, в обилии
посещавших меня в тот период.
Это не был классический психоанализ. Я не лежал на кушетке, – мы сидели на диване,
было только условие, чтобы я не поворачивался к Жоре и не смотрел на него. О, сколько
было тогда тупиков, преодолений и маленьких побед! Мне нужно было говорить все: и то,
6
что хотелось, и то, что казалось совсем невозможно произнести вслух, – буря самых
противоречивых чувств разливалась в те дни по маленькой комнате. Сколько раз я давал
себе зарок, что больше ноги моей не будет у Георгия Васильевича, но каждый раз,
угрюмый и мрачный, заставлял я себя тащиться через силу к назначенному времени. Мне
казалось, что Бурковский раздевал меня всякий раз донага, доставал из меня все
возможные и невозможные грехи и грешки и тихонько себе потешался над бедным
пациентом. Но Жора был поистине безупречен. Я не знаю, где он учился, слышал только,
что несколько месяцев он стажировался в Венгрии. Он был первым, в ком я увидел
пример Созерцающего Свидетеля. Не знаю и не берусь судить, что происходило у него
внутри, но внешне он всегда, во все время нашего общения был безупречно спокоен и, как
мне кажется, не просто отстранен, как учат психоаналитические трактаты, а постоянно и
ровно позитивен.
Это был, слава Богу, не классический психоанализ с игрой в интерпретации, переносы