— Это елка, Мак. Вы с Алиной наряжали ее каждый год. Я не смог достать живую. Мы в Темной Зоне. Ты помнишь, что такое Темные Зоны?
Я качаю головой.
— Это ты так их назвала.
Я качаю головой.
— Как насчет двадцать пятого декабря? Ты знаешь, что это за день?
Я снова качаю головой.
— Это сегодня.
Он протягивает мне книгу. В ней много картинок с толстым человеком в красной одежде, со звездами и колыбелью, с елками и странными сверкающими штучками на ветвях.
Все это кажется мне очень глупым.
Он вручает мне одну из многочисленных коробок. Там красивые блестящие штучки. Я понимаю. Закатываю глаза. Я наелась, и мне хочется заняться сексом.
Но он отказывается подчиниться. Мы снова спорим. Он выигрывает, потому что у него есть то, что я хочу, и он может меня этого лишить.
Мы украшаем дерево, звучат идиотские жизнерадостные песни.
Когда мы заканчиваем, он делает что-то, и загорается миллион маленьких огоньков, красных и розовых, зеленых и синих, и у меня перехватывает дыхание, как от удара в живот.
Я падаю на колени.
Я сижу, скрестив ноги, на полу и долго смотрю на дерево.
Я вспоминаю новые слова. Они приходят медленно.
Рождество.
Подарки.
Мама.
Папа.
Дом. Школа. «Кирпичный». Мобильный телефон. Бассейн. Тринити. Дублин.
Одно слово беспокоит меня больше, чем все остальные, вместе взятые.
Сестра.
Он заставляет меня надеть «одежду». Я ее ненавижу. Она тугая и натирает кожу.
Я срываю ее, бросаю на пол, топчу ногами. Он снова меня одевает, в радужные яркие цвета, от которых у меня болят глаза.
Мне нравится черный. Это цвет тайны и тишины.
Мне нравится красный. Это цвет похоти и силы.
— Ты носишь черное и красное. — Я злюсь. — Даже на коже у тебя черный и красный.
Я не знаю, почему он устанавливает правила, и говорю ему об этом.
— Я другой, Мак. И устанавливаю правила, потому что я больше и сильнее.
Он смеется. Даже в этом простом звуке слышна сила. Все в нем дышит силой. Это меня возбуждает. Заставляет все время его хотеть. Даже когда он напряжен и чем-то озабочен.
— Ты не так уж от меня отличаешься. Разве ты не хочешь, чтобы я была похожа на тебя? — Я стягиваю через голову узкую розовую футболку.
Моя грудь подпрыгивает. Он смотрит на нее, потом отворачивается.
Я жду, когда он повернется снова. Он всегда поворачивается. Но не в этот раз.
— Я не должна мечтать о розовых тортах, разве не это ты говорил? — Я злюсь. — Ты должен радоваться, что мне нравится черное!
Он резко оборачивается ко мне.
— Что ты сказала, Мак? Когда я тебе это говорил? Расскажи мне об этом!
Я не знаю. Я не понимаю, что я сейчас сказала. Я ничего не помню. Я хмурюсь. У меня болит голова. Я ненавижу одежду. Я снимаю юбку, но оставляю туфли на каблуках. Голая, я могу дышать. Мне нравится обувь на каблуках. Благодаря ей я чувствую себя высокой и сексуальной. Я иду к нему, покачивая бедрами. Мое тело знает, как ходить в такой обуви.
Он хватает меня за плечи, удерживает на расстоянии вытянутой руки. Он не смотрит на мое тело, только в глаза.
— Розовые торты, Мак. Расскажи мне о розовых тортах.
— Да в крысиную петунию розовые торты! — Я кричу. Я хочу, чтобы он смотрел на мое тело. Я запуталась. Я боюсь. — Я даже не знаю, что такое эта крысиная петуния!
— Твоя мама сердилась, когда вы с сестрой ругались. Вы говорили «петуния» вместо слова «жопа», Мак.
— Этого слова, «сестра», я тоже не знаю! — Я вру. Я ненавижу это слово.
— О нет, ты его знаешь. Она была для тебя целым миром. Ее убили. Ей нужно, чтобы ты отомстила за нее. Ей нужно, чтобы ты вернулась. Вернулась и сражалась, Мак. Черт побери, сражалась! Если бы ты дралась так, как трахаешься, ты вышла бы из этой комнаты в тот же день, как я принес тебя, сюда!
— Я не хочу выходить из этой комнаты! Мне нравится эта комната!
Я ему покажу, как я дерусь! Я прыгаю на него, пускаю в ход кулаки, зубы, ногти.
Но у меня ничего не выходит. Он непоколебим, как скала.
Он не позволяет мне причинить вред ему или себе. Мы спотыкаемся и падаем на пол. Внезапно моя злость проходит.
Я лежу на нем. В груди болит. Я сбрасываю обувь.
Я опускаю голову ему на грудь. Мы неподвижны. Его руки удерживают меня, сильные, уверенные, безопасные.
— Я скучаю по ней, — говорю я. — Я не знаю, как жить без нее. Во мне дыра, которую ничем не заполнить.