Я собрала всю свою волю, отступила и бросилась вперед, в ту сцену, которую он мне показывал. Я прорвала ее центр, словно экран кинотеатра, а за ней оказался другой экран.
Снова убийство. Он смеется.
Я потянулась к темному гладкому озеру в своем ши-видящем центре. Я не стала призывать то, что таилось в его глубинах. Просто попросила у него немножко силы. Что бы ни лежало в озере, оно с радостью предложило мне силу, пропитывая ею мои ментальные мышцы.
Я, словно нож, пронзала экран за экраном, пока их наконец не осталось и я не свалилась на колени в мягкий песок…
Пустыня.
Сумерки.
Я держу на руках ребенка.
Я смотрю в ночь.
Я не хочу опускать глаза.
Не могу смотреть на то, что было в его глазах.
Не могу не смотреть.
Мой взгляд против воли жадно устремляется вниз.
Ребенок смотрит на меня с безграничным доверием.
Его глаза говорят: я знаю, что ты не дашь мне умереть.
Его глаза говорят: я знаю, что ты остановишь мою боль.
Его глаза говорят: верю/люблю/обожаю/тывсегдаменяохраняешь/тыдляменявесьмир.
Но я не смог его сохранить.
И я не могу остановить его боль.
Мой рот наполняется желчью. Я отворачиваюсь, меня рвет. Я никогда ничего не понимал в жизни до этого момента.
Я всегда думал, что существует только моя выгода. Корысть до мозга костей.
Если ребенок умрет, ничто больше не будет иметь значения, потому что с ним погибнет часть меня. До сих пор меня не волновала эта часть. Я не знал о ее существовании. Не знал, что она важна.
Смешно было найти ее, чтобы сразу же потерять.
Я держу его.
Укачиваю его.
Он плачет.
Его слезы падают мне на руки и обжигают кожу.
Я смотрю в доверчивые глаза.
Я вижу его в них. Все его прошлые дни. И день сегодняшний. И завтра, которое не придет никогда.
Я вижу его боль, и она рвет меня на части.
Я вижу его безграничную любовь, и мне стыдно.
Я вижу свет — чудесный, идеальный свет его жизни.
Он улыбается мне. Взглядом он выражает всю свою любовь ко мне.
И его глаза начинают гаснуть.
Нет! Из моей груди вырывается рев. Ты не умрешь! Ты не оставишь меня!
Кажется, что я смотрю в его глаза тысячу дней.
Я вижу его. Держу его. Он здесь.
Его нет.
Это лишь миг смерти, перехода. Жизнь сменяется смертью. Наполненность — пустотой. Вот он есть, и вот его нет. Слишком быстро. Вернись, вернись, хочу я закричать. Мне нужна всего лишь минута. Всего лишь еще одна улыбка. Еще один шанс все исправить. Но его нет. Его нет. Куда он исчез? Что случается с жизнью, когда она уходит из тела? Ушел ли он куда-то или, будь все проклято, его просто больше нет?
Я пытаюсь плакать, но ничего не выходит.
Что-то трещит у меня в груди.
Я не узнаю этого звука.
Я больше не то, чем был раньше.
Я смотрю на остальных.
Мы все изменились.
Видения прекратились. Я снова была в книжном магазине. Я дрожала. Горе в моей груди ощущалось открытой раной. Я истекала кровью за ребенка, которого потеряла, за Алину, за всех людей, погибших на войне, которую мы не смогли предотвратить.
Вздрогнув, я подняла на Бэрронса глаза. Если он думает, что я отвечу ему своим прошлым, то ошибается.
Я была задета за живое. Я была полностью выбита из колеи. Если бы он коснулся меня сейчас, я могла бы быть нежной. Если бы он был нежным, я могла коснуться его в ответ.
Его лицо было бесстрастным, глаза — тускло-черными, руки сжаты в кулаки и опущены вдоль тела.
— Бэрронс, я…
— Спокойной ночи, мисс Лейн.
26
— Разве нельзя было взять что-нибудь побыстрее? — жаловалась я, пока мы огибали брошенные машины и уворачивались от МФП, то есть тащились черепашьим шагом.
Бэрронс покосился на меня.
— Сегодня все Охотники заняты.
— Ну хоть на газ ты можешь нажать? — проворчала я.
— И влететь в какой-нибудь МФП? Они движутся, уточняю на тот случай, если вы не заметили.
Я это заметила, и это казалось мне крайне нечестным. Статичные порталы были предсказуемы, но последние два МФП на нашем пути в ирландскую глубинку не были закреплены и парили в нескольких футах над землей, подгоняемые ветром. Было довольно сложно не попасть в стационарный МФП. Но попытки уклониться от дрейфующего портала напоминали маленькие танцы, которые порой случаются на улицах: вы сталкиваетесь с кем-то и одновременно с ним шагаете то влево, то вправо, пытаясь друг друга обойти. Вот только в случае с парящими МФП казалось, что они хотят танцевать. Хотят вас обнять. И проглотить.
— Чтобы оторваться от последнего МФП, нам понадобилось сорок минут.
Беда в том, что выбраться из них непросто. Как только портал проглатывал добычу, он, казалось, хитро изменялся, пряча место входа. Чтобы нащупать выход, нужно было потрудиться.
— Ладно, — согласилась я.
Мне было скучно, тревожно и не терпелось добраться до коттеджа старой женщины. А мы ползли к нему целую вечность, громыхая на «альфе».
Я осмотрелась в «хаммере» и заметила на заднем сиденье кейс для компакт-дисков. Интересно, что слушает Бэрронс, когда остается один? Я включила магнитолу. Роб Зомби заорал:
Ад не любит таких. Дьявол отвергает, Дьявол отвергает…
Бэрронс выключил музыку.
Я приподняла бровь.
— Бэрронс, а ничего банальнее ты выбрать не мог?
— «Банальность» — это всего лишь еще одно слово, которое СМИ затрепали до того, что простые люди — а это и вы, мисс Лейн: простая, — его уже не воспринимают, и чаще всего себе же во вред, потому что стали не способны узнавать опасность, глядящую на них из глаз дикого животного или поверх заряженного ствола.
— Я не отношусь к «простым», и ты это знаешь. — Ни за что не признаюсь, что он прав. Зеркальные нейроны играли с нами в забавные игры, заставляли мысленно проживать то, на что мы смотрим, работали и тогда, когда мы действовали сами, и тогда, когда мы только наблюдали за чужими действиями, и потихоньку делали нас нечувствительными. Но кому нужны СМИ для потери чувствительности? Что со мной случится через несколько месяцев? Да я стану нечувствительной ко всему. — На себя посмотри. Хитро сделанный говнюк.
— Хитро сделанный. Вы думаете, что есть такое понятие, мисс Лейн?
— Кем был ребенок? — спросила я.
Некоторое время Бэрронс молчал. Затем изрек:
— Вы задаете абсурдные вопросы. Что я чувствовал?
— Горе.
— И что вам даст нечто настолько тривиальное, как имя ребенка, или то, какое он имел ко мне отношение, или нечто еще?
— Может, это поможет мне понять тебя.
— Он умер. Я горевал. Конец истории.
— Но ведь все не так просто, Бэрронс? — прищурилась я. — И это не конец истории.
— Попробуйте, мисс Лейн. Только попробуйте.
Я благодарно склонила голову. На самом деле я не пыталась всерьез пробраться через защиту в его сознании, но он это ощутил.
— Вчера я отпустил вас с миром. А вы рылись в моей голове.
— Ты сам меня пригласил. Сам терся о мое сознание.
— Я пригласил вас на бойню. Но не туда, куда вы отправились после нее. За это нужно платить. И не думайте, что я вас от этого избавил. Я просто отсрочил приговор.
Я задрожала на клеточном уровне, отказываясь узнавать эмоцию, которая окрасила его слова.
— Попробуй, Бэрронс, — передразнила я. — Только попробуй.
Он ничего не сказал. Я посмотрела на него. Его верхняя губа странно напряглась. У меня ущла секунда на то, чтобы понять: Бэрронс старается не засмеяться.
— Ты смеешься надо мной! — возмутилась я.
— Посмотрите на себя, такую надутую от гордости. Проникли вчера в мою голову и возомнили себя крутым дерьмом. — Он смерил меня тяжелым взглядом. Взгляд говорил: побывайте в моей шкуре, зайдите так далеко, как зашел я, и вот тогда сможете надуваться от гордости. А до тех пор вы слабачка, мисс Лейн. — И для ясности уточняю: я мог вас остановить.
Он мог? Он не хвастался. Иерихон Бэрронс позволил мне увидеть его горе? Почему? Какого черта это должно было означать?