Ученики на Востоке не обсуждают такого рода приказы. И этот тоже – поклонился своему гуру [10] в ноги и удалился. Через несколько дней оставшийся один в своей хижине отшельник ушел в мир иной.
Хотя Давасандупа восхищало поведение святого ламы, такие моральные вершины не для него – он скромно признавал это. Пьянство, недостаток часто встречаемый среди деревенских жителей, стало проклятием всей его жизни; оно усиливало природную вспыльчивость и однажды чуть не привело его на путь убийства. Имея некоторое влияние на него, пока жила в Гангтоке, я убедила его дать обещание совершенно отказаться от употребления любых ферментированных напитков, которые распространены среди всех буддистов. Но это оказалось выше его сил – противостоять окружению, где господствовал прочно сложившийся взгляд, что пить и оставлять разум на дне чаши есть праведное деяние для любого истинного последователя Падмасамбхавы[11].
Когда я встретилась с Давасандупом, он уже ушел с правительственной службы и собирался стать директором тибетской школы в Гангтоке. По его словам, он слишком хорош для этой роли.
Страсть к чтению буквально терроризировала его. Куда бы он ни шел, всегда нес с собой книгу и погружался в нее с головой, вводя себя в какой-то транс; часами мог так читать, не помня, где находится. Научные переводы, длительные беседы с ламами, отправление оккультных ритуалов постоянно отвлекали его от школы, – казалось, он забывал иной раз даже о самом ее существовании. Иногда целый месяц не ступал ни в один класс, оставляя своих учеников на попечение младших учителей, а те, следуя его примеру, тоже не обращали на них никакого внимания.
Предоставленные самим себе, мальчишки играли, бродили по лесам и забывали даже то малое, что когда– то успели выучить. Однако приходил день, когда Давасандуп, суровый, как судия мертвых, внезапно появлялся перед своими учениками, трепетавшими каждой жилкой, – они хорошо знали, что их ожидает.
Во-первых, они должны выстроиться в шеренгу перед экзаменатором, который задавал вопросы – каждому то с одной, то с другой стороны. Даешь ответ неправильный или вообще никакого – отвечает твой товарищ, стоящий рядом; если его добавление верно, ему вменяется дать невеже по физиономии и занять его место. Неудачник, потеряв всяческое соображение от повторяющихся ударов, добирается до конца ряда, и так до десятка раз. Нередко получалось, что несколько мальчишек, стоящих рядом, не могли ответить урок. В таком случае самый крупный «эрудит» в классе получал право распределить удары, а если все ученики обнаруживали равное невежество, Давасандуп сам их шлепал. Кто-то из учеников стеснялся давать сильные удары своим друзьям и только делал вид, что бьет, но Давасандуп начеку.
– Иди-ка сюда! – говорил он с жестоким смешком. – Ты не знаешь, как это делается, мой мальчик. Я научу тебя. – И – бац! – бил своей ручищей беднягу прямо в лицо.
После этого мальчишке предстояло продемонстрировать на щеке друга, как он усвоил урок ужасного учителя.
Иногда наказания не были связаны с ошибками в работе учеников. В этой странной школе, где отсутствовала дисциплина, изобретательный ум Давасандупа находил несуществующие нарушения правил. В таких случаях он использовал особенно длинную и тяжелую палку: приказывал преступнику вытянуть руку и раскрыть ладонь, после чего несчастный получал по ладони удары в количестве, назначаемом учителем.
Управляясь со своим оружием, Давасандуп исполнял какой-то дикий военный танец, сопровождая каждый удар прыжком и диким восклицанием вроде «хан!»; с активной, хоть и невольной помощью жертвы – боль заставляла топать ногами, корчиться и кричать – наказание походило на какой-то дьявольский балет. Неожиданно зайдя однажды в школу, я стала свидетельницей как раз такой сцены: дети уже знали меня и откровенно описали педагогические методы своего учителя. После нескольких дней такого активного преподавания Давасандуп снова, как обычно, покидал учеников.
Немало еще историй о моем добром переводчике я могла бы рассказать; некоторые довольно забавны, в духе Боккаччо, – он играл в них роли не только оккультиста, школьного учителя и писателя. Но, мир его памяти, я совсем не хочу принижать этого человека. Настойчивыми усилиями, став настоящим эрудитом, он был и симпатичным, и интересным. Поздравляя себя с тем, что встретила его, очень благодарна и признательна ему за помощь.
Добавлю, что Давасандуп – автор первого и до сих пор единственного англо-тибетского словаря и закончил свои дни преподавателем тибетского языка в университете в Калькутте.
Какова была моя радость, когда принц тулку сообщил, что в монастырь Энч, неподалеку от Гангтока, приезжает настоящий тибетский доктор философии из знаменитого университета в Тнашилхупо[12], а также что ожидает возвращения в страну еще одного ламы, родом из Сиккима, который учился в Тибете.
Скоро я познакомилась с ними – людьми весьма образованными и неординарными по своей учености.
Доктора философии звали кушог [13] Чёсдзед, он происходил из древнего рода тибетских правителей. Несколько лет провел в тюрьме по политическому обвинению, и здоровье его сильно подорвала пища, которую пришлось употреблять в заключении.
Принц Сиккима оказал ученому человеку большое уважение: он с радостью принял изгнанника и назначил его настоятелем Энч гомпа с обязательством обучать грамоте и священной литературе около двадцати послушников.
Кушог Чёсдзед – гелугпа, то есть последователь реформистской секты Цонг Кхапа (жил около 1400 года нашей эры), более известной под названием «Желтые шапки».
Иностранные авторы, описывающие учение и религиозные принципы «Желтых шапок» как абсолютных противников «Красных шапок», поймут свою ошибку, обнаружив в монастыре Энч настоятеля-гелугпу, который стоит во главе монахов, относящихся к «красной» секте, и мирно служит литургию вместе с ними.
Не знаю, усерден ли этот лама в медитации, можно ли назвать его мистиком, но он точно обладал невероятной эрудицией. Память его словно чудесная библиотека, где каждая книга готова открыться на нужной странице. Без малейшего усилия он цитировал десятки текстов, так или иначе связанных с ламаизмом, буддийской философией, тибетской историей или светской литературой. Но это еще не столь удивительно для Тибета – совершенно поражало, как тонко понимал он и различал малейшие оттенки в значениях понятий и явлений.
То ли он боялся показаться навязчивым, то ли мешала родовая гордость (положение выше, чем его покровителя), но лама редко посещал принца в его поселке, только консультировался с ним по поводу дел, связанных с монастырем.
Иногда он приходил навестить меня, но большей частью я сама приходила в гомпа у подножия горы, возвышающейся над Гангтоком. После нескольких бесед лама, подозрительный, как все восточные люди, придумал замечательный план: испытать мои знания буддизма и насколько глубоко я понимаю его установления. Однажды, когда я сидела у него в комнате, он достал из ящика письменного стола длинный список вопросов и с изысканной вежливостью попросил меня ответить на них сразу же. Предмет он выбрал для опроса сложный, явно содержащий намерение меня смутить.
Я честно прошла все испытание, и мой экзаменатор был как будто удовлетворен. Затем признался: до последнего момента не верил, что я буддистка, и, не понимая, зачем я расспрашиваю лам об их религии, боялся, что у меня недобрые намерения. После этого он, кажется, переменил свое мнение и стал относиться ко мне с большим доверием.
Второй лама, который вскоре приехал в Гангток из монастыря Толунг-Цепхаг, расположенного в районе Лхасы, учился там всю свою юность и потом вернулся секретарем главы секты в Кармапасе, одной из главных сект «Красных шапок». Звали его Бермиаг Кушог (почтенный Бермиаг), потому что он был сыном местного правителя, одного из немногочисленных членов сиккимской знати, которая относилась к местной народности, называемой лепчас.