— Груша моченая! — откинулся на спинку кресла Задереев и закинул ногу на ногу. — Стерва, каких свет не видел. — Помолчав, он поднял глаза к хрустальной люстре и вздохнул: — Между прочим, столбовая дворянка.
— В самом деле?
— Совершенно точно. Перетока-Рушницкая. Это она после лагерей и ссылок стала Яшкиной.
Есть банан расхотелось.
— Откуда вы все это знаете?
Задереев многозначительно прищурился.
— А у меня друзья. В соответствующем заведении. — И не преминул добавить: — Лечу им зубки. Плата информацией. Когда имеешь дело с людьми, трудно рассчитывать на взаимность, вот и довольствуюсь чем Бог послал.
— По принципу чем хуже дела, тем шире улыбка? — не удержался от сарказма Климов, и тот рассмеялся.
— Вот именно.
Климов аккуратненько положил недочищенный заморский фрукт на блюдо и перехватил взгляд Задереева.
— Скажите, в картинах разбираетесь?
— В каких?
— В абстрактных.
— Надо посмотреть.
— Да вы их видели.
— Не понимаю.
Пришлось ткнуть рукой на дверь.
— У Звягинцевых две висели. Обратили внимание?
— А, эти… Видел. Только я бы их абстрактными не назвал ни при какой, простите, перестройке. Это же послевоенный авангард. Работы ценные, особенно сейчас, когда все продается на корню.
— А кто их автор, вы не узнавали?
— Очень даже узнавал, иначе не могу. Так воспитали. Во всем мне хочется дойти до самой сути, до… э… как там у Пастернака?.. — он помахал перед собой рукой и облизнул губы. — Впрочем, не важно. Одним словом, до сердцевины. Интеллигентный человек сначала знакомится с автором, потом с его произведением.
— Если есть возможность.
— Разумеется.
— Звягинцевы, кстати, автора картин не помнят.
— Ну, — развел руки Задереев, — я же говорил. Два сапога пара. Имя у него такое легкое, еще ассоциируется с птичьим… черт… совсем из головы… забыл! — Он хлопнул себя ладонью по колену и обиженно признался: — Надо же! Забыл.
— Вы говорите, легкое?
— Да… будь оно неладно! Вертится в мозгу…
Поднимая глаза к роскошной люстре, он зашевелил губами и с бесподобным приморским выговором, впитавшим в себя разноголосицу бродяг, торговцев и аристократов, врастяжку произнес:
— Чтобы я так жил, как помню… Хоть убей. — Он все никак не мог напасть на нужное ему слово. — Черт! — Опустив глаза, он впервые нахмурился. Климову показалось, что Задереев даже как-то сник, увял, пытаясь вспомнить автора похищенных картин, и перевел свой взгляд на большую напольную вазу, расписанную золотыми лотосами. Не любой, держащий во рту орех, способен его разгрызть.
— Легкое… Птичье… — сцепил пальцы Задереев, и Климов потянулся за бананом.
— Может, Легостаев?
— О! — Надо было видеть глаза ценителя и знатока китайского фарфора. — Это бесподобно! Взять и угадать. Вы просто гений!
— Легостаев? — переспросил Климов, хотя и так было ясно: Легостаев.
Чтобы как-то скрыть охватившее его возбуждение, Климов дочистил сладко пахнущий банан и умял его за милую душу.
Искать — это прежде всего уметь слушать.
5
Странно, почему же Звягинцевы утаили имя автора картин?
Распрощавшись с металлически блестящим стоматологом, он на всякий случай решил заглянуть к бабке Звягинцевых, столбовой дворянке Яшкиной, вернее, Перетоке-Рушницкой.
К его удивлению, дверь открыли почти сразу.
— Вы к кому? — Перед ним в обвисшем на груди халате предстала высохшая старушенция, и ее на редкость ясные в таком почтенном возрасте глаза надменно сузились. — Я никого не жду.
— Я к вам, Мария Николаевна.
— Из жэка?
— Из уголовного розыска.
— Надо же, какая честь. — Шелестяще-сухой голос понизился до неразборчивого шепота, и, поскольку она отвернулась и пошла в глубь коридорчика, оставив дверь открытой и что-то бормоча себе под нос, можно было подумать, что незваному гостю, который, как известно, хуже татарина, оказана милость и позволено пройти в господскую.
Яшкина встречала его отнюдь не кротким выражением лица. Возможно, потому, что он пришел один, пришел не вовремя, а может быть, тому причиной давняя обида на милицию, НКВД. Если стоматолог прав и ей действительно пришлось хлебать на Соловках тюремную баланду, старческую раздражительность и неприязнь можно понять.
В комнате ему было указано на стул с расшатанными ножками.
Сама старуха примостилась на диванчике, служившем ей кроватью. Дряблая морщинистая кожа ее лица, испещренная крапинками старческих веснушек, по цвету походила на пыльный музейный пергамент, а волосы… Нет, это были не волосы, а пакля. Пепельно-серые, спутавшиеся на затылке, подоткнутые ржавой шпилькой. И этот клубок волосяной пакли напоминал серое осиное гнездо. Трудно было отделаться от опасения, что из него вот-вот не ринутся злобно зудящие твари.