– Знаете, – он усмехнулся, – а, по-моему, вы любите мужчин так же, как депутаты любят народ. А еще говорят, что женщины склонны к моногамии. Может быть, жизнь их уже исправила?
– Их могила исправит… Да, кстати. А это вы берете у меня интервью или я у вас?
– А вам как больше нравится? – спросил он, в конце концов улыбнувшись по-человечески. – Так и сделаем. В вопросах человек, между прочим, виден не хуже, чем в ответах. Если вопросы, конечно, искренние. Вот я и думаю, зачем вам все это надо? Может, действительно, будет лучше, если я буду спрашивать, а вы мне отвечать?
– А как же я сдам интервью в редакцию? -я растерянно поправила съехавшие на нос очки. – Мне же нужно будет что-то сдавать…
– Ну придумайте что-нибудь… – сказал он, задерживая взгляд на моих сползающих очках. Потом полез в карман за часами и рассеянно сказал, думая уже о другом: – Что хотите. Я вам разрешаю. Вы извините, мне уже идти пора. И еще по делам заехать надо.
– Вы уезжаете? – с паническим ужасом спросила я. И фанатично добавила: – Я с вами!
На секунду он потерял дар речи. И я этим воспользовалась.
– Понимаете, мне нужно, мне просто необходимо сдать хорошее интервью! У меня судьба решается. А вы ничего не говорите. Я буду ходить за вами хоть весь день. Ради работы я на все готова! – последнюю фразу я произнесла многообещающим театральным шепотом.
На этом месте моей пламенной тирады он, видимо, уже пришел в себя и посмотрел на меня иначе, явно прикидывая, на что именно я готова. А я, заигравшись, вдруг отметила, что его оценивающий взгляд мне неоправданно приятен. И в ситуации этой мне странно хорошо.
– Здесь прослушивание идет, между прочим, – сделал он попытку меня образумить. -Вам бы туда, наверное, не мешало попасть для работы. Там вы как раз и узнаете, что к чему. И интервью возьмете у настоящих конкурсантов. Я могу вам достать пропуск.
– Спасибо. Но пропуск мне могут сделать в редакции. – Такая забота в мои планы совсем не входила. – Все журналисты пойдут к участникам. А мне нужно поговорить именно с вами.
Он вздохнул, сживаясь с неожиданной корректировкой своих планов. Ну давай, подгоняла его я. Тебе же сейчас совершенно нечего делать. Репетировать нельзя. Времени вагон. Ты выпал из процесса. Давай же!
Туманский не спеша подошел ко мне вплотную, медленно снял с меня очки. Я часто заморгала, пытаясь достойно выдержать его зондирующий взгляд.
– Вы уверены, что именно этого хотите? -осторожно спросил он меня, вглядываясь в мои глаза. Я кивнула. – Плечики опустите… Что вы так испугались? – с наилегчайшей иронией сказал он.
Но я уловила. И мне это не понравилось. Пожалуй, я чуть переиграла. Пора отвоевывать позиции. Я расправила плечи и отважно на него посмотрела. Ну, есть в нем что-то такое. Мужское, притягательное. Есть. Но кому, как не мне, знать, что именно. В свое время его гороскоп я изучала без малого шесть часов. Чему удивляться? Это пусть другие удивляются и не понимают, почему их так тянет к нему. Пусть другие ведутся на этот зов. Но я-то прекрасно все это понимаю. Стоп. А почему, собственно, другие? Почему все – другим?
– Я не испугалась, Володя, – сказала я уже совершенно другим тоном. Будто бы оказалась наконец не на сцене, а за кулисами. – Я действительно еду с вами.
– Диктофон-то, наверное, надо выключить? Или он так и будет все время записывать? – И с этими словами он, не отрываясь от моих глаз, взял его и выключил. А если бы не заметил, то я бы потом прослушала запись и многое бы прояснилось.
Послушайте, я не знаю, как со мной такое могло произойти! Я нормальная девушка. Ну, не девушка, а как это называется? Женщина. Хотя женщина – это как-то слишком взросло. Ну… В общем, я – нормальная современная девушка. Разве что рыжая. И бабушка у меня кое-что умеет. А я вот – не пойми что.
Я хожу по тем же улицам, что и все. Ношу джинсы. Слушаю в троллейбусе плейер и мучаюсь на каблуках. А когда возвращаюсь к себе на Косую линию после работы, то представляю, что я балерина, поэтому носочки моих сапог всегда смотрят врозь, а спина прямая.
Сколько себя помню, больше всего я любила слушать музыку и мечтать. Я мечтала и видела кадры из своего собственного кинофильма, переходя от одного зеркала в квартире к другому. «Лебединое озеро» было заслушано «до дыр». Я не умела танцевать. Просто под музыку я застывала в красивой позе перед сумрачным зеркалом в прихожей и тоскливо глядела на себя из-под руки-крыла.
А в это время скрипка жаловалась виолончели на свою судьбу. А виолончель успокаивала и обещала, что все будет хорошо. И так она хорошо успокаивала! Только виолончель так могла…
…Мы шли с ним по снежным улицам очень быстро. Руки в карманах. Вроде бы мы и не вместе. Но он обо мне не забывал, периодически проверяя мое наличие.
Не могу сказать, что я знала, зачем я шла с ним. Я еще ничего окончательно не решила. Но почему-то чувствовала ответственность за его поломанную судьбу. И это, наверное, было главным.
Конкурс Чайковского – как Олимпийские игры. Быть лауреатом конкурса имени Чайковского – это марка. Он был к нему готов. Полон сил. И такая неудача! Да еще двадцать восемь лет… Это Эдику Шелесту двадцать. И если он пролетит сегодня, то сможет наверстать завтра. А Туманский?
Он, конечно, переживал. Я могла себе вообразить, какой запал в нем перегорает.
Столько сил потрачено на подготовку. И ничего теперь не надо.
Неужели это я такое сотворила? Или все-таки не я? Я все равно чувствовала свою вину и громадное желание ее искупить.
Мне уже хотелось просто ему помочь. Отвлечь от тяжелых мыслей. Это все потому, что по гороскопу я Рыба. Жалостливая очень…
И потом – мне было чудовищно любопытно. Как это так бывает?… О чем это можно так быстро договориться и сделать при этом вид, что ровным счетом ничего не происходит.
Я разрешила себе прожить эту ситуацию до конца, потому что вообще-то мне все еще казалось, что это совсем не я.
– У меня дел полно. Сейчас возьмем виолончель из дому и поедем к реставратору. Пока мне заниматься нельзя, самое время и ей подлечиться. А потом – к врачу на перевязку.
– На перевязку? – ужаснулась я. – У вас там что, не закрытый, а открытый перелом?
– У меня там золото-бриллианты, – мрачновато усмехнулся он.
На улице Жуковского мы завернули во двор. Дверь оказалась на первом этаже. Я никогда не бывала в квартирах на первых этажах. И было в этом что-то такое патриархальное, как будто бы дом принадлежал Туманскому целиком и был в нем всего один этаж. Так мне показалось, потому что представить себе, что кругом живут какие-то люди, было невозможно. Мы были одни на целом свете.
За дверью гулко залаяли. Он не пропустил меня первой. Зашел сам и громко сказал:
– Клац! Свои! – А когда он чуть наклонился, я увидела, как громадная овчарка прикидывается умильной дурочкой. Хвост молотил по полу. Уши прижаты. В прихожей стало тесно, потому что овчарка начала бестолково крутиться, топтаться и радостно тыкаться ему в руку. -Здравствуй, здравствуй… Дуралей… Соскучился? А я тебе девушку привел, балда…
– Не уверена, что я к нему, – кашлянула я. И с опаской выглянув из-за его плеча, я льстиво помахала ручкой: – Собачка, привет!
– Не бойтесь. Он не тронет. Да, Клаксон? -Он обернулся ко мне. И я увидела, какие счастливые у него глаза. Да, пожалуй, утешиться он мог и без меня. – Руки только над головой не поднимайте. А то… Короче, просто не поднимайте и все.
– Постараюсь… А шапку-то можно снять?
– Вообще-то можно. Но лучше – я сам. -Он схватил мою вязаную шапочку за хвостик, я присела, и шапка осталась у него в руке. Каким-то баскетбольным движением он лихо закинул ее на верхнюю полку.
Потом он добрался до двери. Щелкнул замком. И почему-то неподвижно застыл. Я насторожилась и так и осталась стоять с шубкой, спущенной на локти, хотя кто-то настойчиво ее с меня стягивал. Володя повернулся. В руках у него был обломанный посередине ключ.