Потом последний свет в небе угас окончательно, и стало темно, лишь факелы перед воротами храма-крепости Метли стражники запалили и ушли внутрь, бродить себе по стенам да в кости играть по маленькой, коротая ночь. Вот тогда-то на Берита и накатило. Он вдруг понял, что может проникать своим сознанием в этот храм, может видеть переходы, где тускловато горели слабые, внутренние факелы, может видеть служителей, усевшихся за свой скудноватый ужин, может видеть подземные переходы и даже стражников, совершающих медленные обходы.
Иногда он даже слышал, как они топают по плитам переходов грубыми солдатскими сапогами и как звякают оружием. А вот что они при этом говорили, он не слышал – такая странность с его слухом приключилась. Как, почему, откуда у него была эта особенность – оставаясь в стороне видеть почти все, что происходило в домах и даже, как в данном случае, в храме, окруженном тяжелой и мощной стеной, почти наверняка защищенной магией и молитвами многих и многих людей, которые к этой самой Метле Святой обращались за помощью? – этого он осознавать уже давно не пытался. Это был его талант, дар или проклятье, из-за которого он и стал вором. Талант, который требовал, чтобы он его применял, использовал, едва ли не развивал, который не мог оставаться неиспользованным, неприменяемым, талант, которому Гиена и сам был не рад, но который составлял его особенность, делал его отличным от всех других людей на свете.
Он сосредоточился, хотя и так сидел, утонув в храме Метли, как в небольшом болоте, из которого можно и не выбраться вовсе… постарался и понял, как может проникнуть глубже обычных подземелий храма, потом еще немного дальше… И вот у него уже получилось едва ли не зрительно представить себе коридор, ведущий к хранилищу, с мокрыми от вечной сырости стенами, он разобрал и ступени, такие низкие и щербатые, неверные и истертые, что на них можно ногу сломать, а потом и дверь, которая закрывала доступ в главную камеру. Дверь он изучил внимательно, замок был несложный, такие он и в юности открывал за пару тычков, но что-то было не так… Как ни странно, ему мешала темнота, царящая там, в подземелье, ему бы немного света, хоть от далекого факела, вот тогда бы он…
– Хорошо расселся? – раздался голос.
Берит с трудом выдернул себя из храма, оторвался от исследования запора сокровищницы и попытался вернуться в нормальное состояние. Оказалось, к нему подвалили громилы, один уже уселся рядышком на корточки, привалившись к стене дома, зафиксировал левую руку, это был говорливый коротышка. Второй, длинный пастух, просто наступил ему деревянным башмаком в невероятно вонючих обмотках на правую ладонь. Третий стоял перед ним, поигрывая каким-то тесаком, больше смахивающим на мясницкий нож для разделки туш. И поигрывал-то он им не слишком умело, так, просто перекладывал из ладони в ладонь… Дураки они были, как есть дураки. Если уж решили его порезать, то следовало сразу бить, ногой ли, коленом, или всем сразу навалиться, пока он был еще там, в храме Метли. А теперь… все изменилось, он уже был тут, в своем теле. Берит попробовал вернуть глазам способность видеть, к счастью, темнота в подземных коридорах храма этому немало сейчас способствовала.
– Выкладывай-ка, городской, чего там у тебя заимелось, – просипел третий, тролльей закваски, с тесаком. – И не вздумай сказать, что ничего нет, мы голодны…
Договорить он не успел и стоял далеко, чтобы сразу вмешаться в драку. Берит еще раздумывал, очень уж соблазнительно было освободить именно правую руку, чтобы потом… Но обмотки у пастуха были слишком вонючие, поэтому он сделал иначе. Резко наклонился влево, к коротышке, и куснул его за нос – за самую выдающуюся часть морды. Кровь брызнула на язык и на губы как соленая и неприятная на вкус гадость, но Берит был к этому готов и заранее сказал себе, что это будет ненамного хуже того, что иной раз готовит ему Гонория.
Коротышка с невнятным, но мучительным мычанием отдернулся и покатился по земле, зажимая лицо, пробуя не захлебнуться в собственной крови. А в зубах Берита остался кончик его носа, тоже вонючий, не уступающий обмоткам длинноногого пастуха. Берит выплюнул его и освободившейся левой быстро ударил раскрытой ладонью – чтобы ненароком не промахнуться в темноте – пастуха в колено сбоку. От этого удара в колене что-то затрещало. Попутно он выдернул ладонь, отдавленную деревянным башмаком, но все же не сломанную, и стал почти свободен. Почти… В том смысле, что он-то сидел у стенки, а третий, с тесаком, стоял над ним.